Сошедшие с небес (сборник)
Шрифт:
Замедлив шаг у подножия каменной лестницы, которая вела к входу в его многоэтажку, Мальпас привычно повертел головой: нет ли за ним «хвоста». Снег траурной каймой лежал вдоль тротуаров. Лунный серп бесцельно висел в небе, как мазок, после некоторых раздумий прибавленный художником к законченной картине ночи. Дыхание вылетало изо рта Мальпаса белыми облачками.
На дорогу по городу уходило все больше времени. Он чувствовал смерть костями, она копошилась в них, пытаясь его сломать, но он крепкая старая птица. Он еще поживет.
— Не дождетесь, — буркнул он и начал подъем.
Лифты работали, благодарение Господу, и он поехал на двенадцатый этаж, где вытащил из кармана
Войдя в квартиру, он сбросил пальто, шарф и опустился в кресло у окна. Тьма как будто приклеилась к планете; в иные ночи, особенно зимой, он начинал верить, что она не уйдет никогда, так и останется обволакивать каждый предмет навеки. Каждый раз, бросая на себя взгляд в зеркало — или в грязное оконное стекло, как сейчас, — он думал, что тысячи тысяч лет провел во мраке, и эта битва только закалила его.
Его глаза напоминали два линялых пепельных пятна на бледно-сером полотнище. Волосы, когда-то такие черные, что, казалось, отливали синевой, побелели. Ему никогда не нравился его рот: ярко-красная широкая щель, позорище, которое как будто вечно стремился прикрыть крупный крючковатый нос. Он жил, почти не открывая рта. Какое-то время он наблюдал за улицей. Проехало такси. За ним автобус. Через дорогу перевезли инвалида в кресле-каталке. Какой-то человек — слепой — простучал по тротуару белой тростью, вертя головой из стороны в сторону, точно осматриваясь. С его спины свисало что-то похожее на крылья, но, приглядевшись, Мальпас понял, что это всего-навсего светло-серый рюкзак. «Старею, зрение подводит», — подумал он.
Когда он отдохнул, отдышался и к его лицу более или менее вернулись краски, он пошел в заднюю комнату, где стояли его кровать и рабочий стол, заваленные книгами, альбомами фотографий, инструментами его ремесла и древними картами мира. Он никогда здесь не спал; местом отдыха ему служило кресло. А здесь была его мастерская и его святилище. Здесь он предавался труду. Вот как сейчас.
Включив радио, он крутил ручку настойки, пока не нашел волну, на которой передавали только классическую музыку. Закатал рукава рубашки и склонился над мертвой черной вороной. Ее крылья, сведенные ригор мортис, были прижаты к телу. Мальпас растянул их и раздвинул на груди перья, нащупывая гребень грудной кости. Надрезал скальпелем кожу и осторожно отслоил пленку с кости. Так он продолжал надрезать и отслаивать, поигрывая скальпелем, посыпая мясо бурой, чтобы оно не намокало, пока тело птицы не вышло из заключавшей его кожи целиком.
Он отсек суставы конечностей и переключил свое внимание на шею. Осторожно снял с черепа кожу, словно капюшон, натянутый слишком туго. Вынув пинцетом глаза, засыпал глазницы бурой и набил стекловолокном. Птица стала похожа на отвратительную, изголодавшуюся тварь, выбирающуюся из-под снежного покрова.
Мальпаса не угнетала мрачная сторона его работы. Она его успокаивала. Увидеть внутреннее устройство некогда живого существа было для него то же, что быть допущенным к созерцанию святых таинств.
Он выскоблил содержимое черепа и наполнил его набивкой. Вставил искусственные глаза в глазницы и осторожно вернул череп внутрь колпачка из кожи. Работа шла уже три часа. В доме было тихо. Можно было подумать, будто в мире не осталось никого и ничего, только он, «Мессия», и этот фунт обезображенной вороньей плоти.
Он даже не знал, где и когда приобрел навыки таксидермиста. По всей вероятности, на каком-то этапе своей жизни он посещал соответствующие
Он жалел, что не помнил своих родителей, в особенности отца. Он питал к отцам слабость и горевал, что самому так и не довелось стать одним из них. Иногда он казался себе соринкой, вошью, уродом, которому лишь по какому-то недосмотру со стороны Господа довелось ощутить биение сердца и зажечь в себе искру разума. Мысли о невероятной хрупкости бытия начинали осаждать его каждое утро, стоило ему открыть газету или включить телевизор.
Сердечная мышца оказалась жилистой и старой, но потрясающе маленькой. И все, что к ней присоединялось, было удивительно хрупким Вены, которые вскрывались от нажатия ногтя, как стручок гороха. Небрежная мешанина органов в грудной полости. Мозг, опасно балансирующий на стержне позвоночника: он походил на шутку, на фокус с тарелкой, вертящейся на кончике палки и заранее обреченной на падение. На свете столько способов умереть, столько разных несчастий и бед подстерегают тело, что просто удивительно, как люди вообще доживают до старости, хотя, если подумать, никакая это не старость. Что такое даже самая долгая человеческая жизнь по сравнению с девятью миллиардами лет, отпущенными гудящей космической топке под названием Солнце. Правда, человек может обзавестись семьей, ощутить тепло нежной мальчишеской кожи и уйти, утешаясь этим.
Он оторвался от работы около часа ночи. Плеснул себе виски и сел в кресло, откуда удобно было наблюдать за другими домами-башнями в квартале, следить, как постепенно гаснут огни, как движутся фигуры в экранах окон. Он пытался вспомнить то время, когда был молод, но это оказалось трудно. Нет, молодость у него, несомненно, была, но теперь, в старости, она виделась как сквозь пелену, точно его внутреннее зрение поразила катаракта.
Прикончив выпивку, он стал растирать лицо и руки, пока чувство онемения не покинуло их полностью. Тогда он вернулся к вороне и закончил работу. Прежде чем зашить полость, он взял из коробки, которую хранил в ящике стола, золотистый волосок и осторожно вложил его внутрь. В коробке лежала целая прядь, она принадлежала одному мальчику, который умер маленьким. К нему она попала случайно. Но почему-то стала для него очень важна.
К трем часам птица была готова. Он упаковал ее в пузырчатую пленку, обернул коричневой бумагой и перевязал бечевкой. Вернулся к своему стулу. Задумался о странной привычке, которая сопровождала завершение каждой его поделки, но так и не вспомнил, откуда она взялась. Что-то вроде потайной личной подписи, наверное? Конечно, никакого особого значения это не имело, но остановиться он уже не мог. Он как будто отдавал некий долг тому мертвому мальчику, которого он не знал. Продолжал его жизнь в этом мире. Он снова сел в свое кресло, еще выпил, посмотрел в окно и заснул.
Когда он проснулся утром, небо было пепельно-серым. Ему снился отец, на которого он, может быть, похож. Может, это был Керри Грант. Или Джонни Вайсмюллер. Наверняка ведь было время, когда тот брал его на руки, подкидывал в воздух, щекотал, смешил.
Глубоко во рту стоял неприятный вкус переваренного виски. Мыться было холодно, переодеваться тоже. Ему доставляло некоторое удовольствие то, что он, одинокий старик, может поступать в отношении личной гигиены так, как ему захочется, ведь бранить его все равно некому.