Сошел с ума
Шрифт:
С разбитыми коленями и боком, чуть не плача от боли, я очутился в обычном медицинском кабинете — с кушеткой, шкафом с инструментами и письменным столом. Кроме Юрия Владимировича, здесь была еще пожилая женщина, благообразная, с высокой немодной прической и в круглых очках. Юрий Владимирович стоял у окна (решетка!), а женщина сидела за столом. Пустые рыбьи глаза, бледная улыбка. Ко мне обратилась любезно:
— Значит, вы и есть известный писатель Коромыслов-Желябин?
Я кивнул.
— Ну что ж, садитесь, побеседуем.
Я молча сел на стул.
— Как и докладывал, курс по методу Санеко, оздоровительная терапия, психотропное воздействие. Результаты — ноль. Полагаю, Таисья Павловна, у пациента повышенная рефлекторная защита. Случай, как видите, не рядовой.
— Вижу, вижу, — женщина с неожиданной легкостью поднялась из-за стола, подошла ко мне.
— Встаньте, пожалуйста. Протяните руки перед собой. Закройте глаза. Попытайтесь попасть пальцем в кончик носа. Так. Левой рукой. Правой!
Несколько раз я промахивался, но один раз попал.
— Так, понятно. Садитесь, пожалуйста. Ногу на ногу.
— А глаза можно открыть?
— Юмор у него есть, — объяснил Юрий Владимирович. — Но на уровне личностного распада.
Еще несколько минут женщина занималась со мной обычными процедурными манипуляциями: прикосновения ее пальцев я ощущал, как комариные уколы. Наконец вернулась за стол.
— Ну что ж, Михаил Ильич, расскажите теперь, что вас больше всего беспокоит?
— Вы сами, простите, кто будете?
— Я врач-психиатр из контрольного управления. Зовут меня Таисья Павловна Помпелова. Да вы не стесняйтесь, здесь все свои. Говорите откровенно, свободно. Представьте, что беседуете не с врачом, а с женой. Ну вообще с близким человеком.
Она говорила убедительно, в рыбьих прозрачных глазах светилось обыкновенное бабье сочувствие, захотелось действительно поделиться своим горем, хотя я, разумеется, понимал, что они все тут — одна шайка-лейка.
— Представьте и вы, Таисья Павловна, что вот вас, совершенно здоровую женщину запрут в психушку, в душную камеру, лишат всех контактов с миром, напичкают кучей транквилизаторов, подселят к вам двух шизиков, будут запугивать, бить и калечить, а после вызовут и невинно так поинтересуются: вас что-нибудь беспокоит, дорогая?
— Классический синдром Гейзера, выпадение из реальности с сохранением видимости логического мышления, — обрадованно потер руки Юрий Владимирович.
Женщина возразила:
— Нет, нет, постойте… Продолжайте, пожалуйста, Михаил Ильич.
— А что продолжать? Я все сказал.
— Так уж и все?
— Не понимаю, что вы хотите узнать?
— Ну вот вы утверждаете, что вы писатель, верно? Как вы стали писателем? При каких обстоятельствах? Прямо так сели и написали книгу? А где она, эта книга?
— Боже мой, да я сто раз говорил, просил, чтобы он… Это же легче легкого проверить. Я дам телефоны, позвоните в издательство. Вызовите сюда редактора. Любого редактора. Вызовите дочь, в конце концов. Если вы не злодеи, что вам мешает это сделать? Кстати, одна моя рукопись, главная, можно сказать, книга жизни,
— Полная идентификация личности с фантомным объектом, — торжественно констатировал Юрий Владимирович. — Хоть сейчас в учебник.
— Хорошо, — согласилась женщина. — Вы — писатель, у вас много книг. И какой фамилией вы их подписывали?
— Коромыслов. Иногда Желябин. Некоторые подписывал псевдонимами. Вам любой редактор подтвердит.
— А ваша собственная какая фамилия?
— Тоже Коромыслов.
— Ага… Ну допустим. Действительно такой писатель есть. Кстати, о чем та книга, главная книга, которая у вас пропала?
— Исторический роман. О декабристе Сухинове.
Таисья Павловна бросила быстрый взгляд на своего коллегу, тот добродушно хохотнул. Если он был палачом, то вполне в духе времени — жизнерадостным и самоуверенным.
— Михаил Ильич не вполне мне доверяет, — пожаловался он. — Подозревает в тайных кознях. Я же, напротив, отношусь к нему с искренней симпатией. Не удивлюсь, если он, кроме того, что писатель, окажется еще именно декабристом. Сухинов! Вероятно, был и такой, хотя я в истории не силен.
— В чем вы сильны, — не сдержался я, — рано или поздно установит суд.
Таисья Павловна сказала:
— Юра, будь добр, покажи ему документы.
Вся сцена, как я понял, была спланирована заранее, потому что документы лежали в папке на краешке стола. Собственно, документ, который мне предъявили, был единственный — обычный советский паспорт в темно-бордовом переплете. Фотография там была моя, и имя-отчество мое, и почти все данные мои, но фамилия незнакомая — Дышлов. И национальность почему-то другая — татарин. Этот пункт меня задел.
— Какой же я татарин? — сказал я. — Разве по роже не видно?
— Некоторые татары, особенно в Москве, давно ассимилировались, — мягко пояснила Таисья Павловна. — Но это детали. Что вы скажете насчет самого паспорта? Чей он?
— Не знаю. Это туфта. Подлые штучки Трубецкого.
— Трубецкой, — ухмыльнулся Юрий Владимирович, — насколько я понимаю, тоже их человек. Тоже декабрист.
— У вас что же, — спросила женщина, — целая декабристская организация в Москве?
Я не ответил, но и не вспылил. Поник, как помидор на грядке. Говорить с ними бесполезно. У них все решено заранее. За мою голову уплачено. Законы пещерного рынка, чудом заброшенного в двадцатый век, действуют пока безотказно.
Смену моего настроения медики-рыночники восприняли с мнимой научной серьезностью.
— Неадекватное отключение сознания, — задумчиво отметил Юрий Владимирович. — Далее последует вспышка агрессии. Все та же схема Гейзера.
— У меня нет полной уверенности. Михаил Ильич, вы слышите меня?
— Да, слышу.
— Значит, это не ваш паспорт?
— Не мой. Вы это прекрасно знаете.
— А чей же? Декабриста Трубецкого?
— Возможно. Или Муравьева-Апостола. Или Пупкина. Такой паспорт на Чистых прудах стоит пятьдесят баксов.