Сошел с ума
Шрифт:
— Может, потушим свет?
— Зачем, дорогуша? Разве я какая-нибудь уродина?
Пестрое кимоно полетело на пол. Зиночка не обманула она не была уродиной. Без одежды она была прекрасна. Я даже протрезвел и окончательно проснулся от этого удивительного открытия. Все в ней было соразмерно: золотистая кожа, щедрые груди с сияющими, нацеленными мне в лоб сосками, стройные, тяжелые бедра, ровный, как поляна, чуть выпуклый живот — впечатление здоровья, свежести, целомудрия и неутоленного желания, заключенного в такие совершенные формы, какие только мог вообразить дерзкий мужской ум. Все женщины, которых прежде
— Хочешь, лягу сверху? — прошептала Зиночка.
— Но ты же меня раздавишь.
Нет, не раздавила. В лунном свете торшера, в тишине и покое, придавив языком мои зубы, мягко осела, качнулась, поплыла. Я обхватил упругую гладкую спину, скользя по ней, как по льду, упираясь в пышные, безразмерные ягодицы. В ее жаркой, податливой плоти, куда, казалось, я скрылся с головой, было мне так же безмятежно и привольно, как бедному кукушонку в чужом гнезде. И когда все кончилось, стало так одиноко, словно счастье мигнуло рядом и опять куда-то подевалось.
Зиночкин взгляд, устремленный в потолок, был чудно просторен.
— О чем думаешь? — спросила она.
— Ни о чем.
— Тебе понравилось?
— Не то слово!
— Не презираешь меня?
— За что?
Дотянулась, вырубила торшер. В окне постепенно, как приближающаяся звезда, вырос отсвет неба. Прильнула, будто надвинулась теплая гора.
— Мишенька, я ведь все понимаю. Ты долго со мной не пробудешь.
— Почему?
— Но хоть недельку поживи, ладно? Все равно тебе надо окрепнуть.
После молчания:
— Я тебе не пара. Ты образованный, важный, а я кто? Для тебя просто баба-злодейка. Но я не шалава какая-нибудь, хоть в это поверь.
Я уже почти засыпал, но тут проснулся.
— Слушай, давай покурим.
В мгновение ока возникли сигареты и пепельница. Щелкнула зажигалка у моих губ.
— Мишенька, скажи что-нибудь.
— Ты меня спасла, — сказал я. — Я твой слуга навеки.
— Слуга? А полюбить не сможешь? Чем я плохая, чем?! — засопела, захлюпала — сейчас заплачет. Ночь любви и женские слезы. Знакомый до боли коктейль. Вечно прекрасный. — Ты не простишь, не простишь?!
— Чего, Зин?
— Что я там уколы делала. Мучила. Но я же не знала.
— Что не знала, Зин?
— Что лежать вот так будем. Разговаривать. Все по-людски. У меня такого сто лет не было. Можешь понять?
— Зин, только не обижайся, ладно?
— Чего?
— Не ты мне не подходишь — я тебе не подхожу. Ты навообразила неизвестно что. Я больной, заплесневелый, старый гриб. Попал в скверную историю, запутался, все штаны мокрые. Разве такой тебе нужен? Тебе нужен сильный, молодой, хваткий. Добытчик тебе нужен, Зин, а не пожилой слюнтяй.
Ответила мудро:
— Так все говорят, когда хотят избавиться.
Однако перед сном затеяла еще одну попытку любви, но неудачную. И так прилаживалась, и этак, но я был подобен бревну на опушке. От огорчения Зиночка еще немного всплакнула, безутешно, горько. Что-то важное пыталась втолковать, что-то такое, как мы могли бы жить припеваючи: она бы работала, а я бы книжки писал или вообще ничего не делал…
Во сне привиделось, ловлю рыбку на бережку. Река, день хмурый, рыба не клюет. Куда ни закину
Утром вырвало — еле донес до туалета. Пошел на кухню — там записка на столе, корявым почерком: «Любимый, вернусь через час, отпрошусь. Твоя Зинаида». В комнате на плечиках выглаженный, вычищенный парижский костюм.
Я попил чаю, побрился, переоделся, ждал. Никому не звонил, хотя уже мог бы. Энергии заметно прибавилось, хрупкий стерженек в груди почти рассосался, и душевная апатия приобрела задумчивую форму, знакомую, прошу прощения у Юрия Владимировича, по литературной работе. Сидишь над страницей, фраза ускользает, в голове рыхло, худосочные мысли, как иссякающая вода в кране. Или вот еще. Висишь на высоком турнике — спрыгнуть боязно, а подтянуться уже не можешь.
Все-таки набрался духу и позвонил — инженеру Володе. Он был трезв. Спросил:
— Из Парижа?
— Не совсем.
— Неужто до Америки добрался?
— Да нет, опять в Москве. Слушай, ты в мою квартиру давно заглядывал? Что там с дверью?
— Если в Москве, подъезжай, вместе сходим. Я как раз с трассы. При деньгах.
— Может, подскочу к вечеру. Никуда не уйдешь?
— С Полиной приедешь?
— Нет, с другой женщиной.
После паузы Володя наставительно изрек:
— Не слишком ли горячишься, Мишель? Ведь тебе не двадцать лет. Чем тебе Полина не угодила?
— Эта лучше, — сказал я. — Сам увидишь.
— Ну давай, жду.
Хорошо, что Володя на месте, поможет укрепить дверь, если, конечно, там есть что укреплять.
Защелкали замки в прихожей, вернулась Зиночка. В нарядном летнем платье, благоухающая аптекой. Как водится между молодоженами, первым делом обнялись, поцеловались. Зиночкины глаза пылали вдохновенно.
— Миша, неприятно говорить, но надо поторопиться с деньгами. Федька наседает, черт корявый. С ним лучше все-таки не связываться. Он же псих… У тебя правда есть деньги?
— Должны быть, — сказал я не совсем уверенно. — В принципе-то я богатый. Один человек задолжал полмиллиона долларов.
— Не шутишь? — Зиночка уселась за стол, заняв сразу два стула. Но я уже не воспринимал ее телесную мощь как нечто непреодолимое. Помнил, какая была вчера, когда сбросила нелепое кимоно.
— Не шучу. Только не знаю, как получить.
— Получим. Он кто? Ты мне его покажи… Полмиллиона! Нет, наверное, ты чего-то путаешь. Может быть, в рублях?
— Именно в долларах, — я обиделся. — Что же я, по-твоему, доллар от рубля не отличу?