Сошел с ума
Шрифт:
— Вот аванс. Ровно тысяча. Можешь не считать.
Федор, послюнив палец, все же старательно пересчитал купюры и убрал деньги в карман. Потом с сомнением поглядел на меня, как хлопотливый хозяин смотрит на кучу мусора, неизвестно как скопившуюся в углу.
— Ну что, сам встанешь?
— Не могу. Я уже пробовал. По нужде хотел сходить.
Усатый обернулся к Зиночке:
— Зачем он тебе такой, не пойму. Гляди, по дороге околеет.
— Давай, Федя, давай! Торопиться надо.
Больше не говоря ни слова, богатырь сгреб меня вместе с простыней в охапку и понес. О дверной косяк я чувствительно приложился головой.
— Потерпи, Мишенька! Потерпи, родной, уже недолго!
Пятидесятилетний старец, я прижался к груди великана, и мне было чудесно. Длинный, плохо освещенный коридор, узкая лестница вниз, на которой я коленками пересчитал все поручни. Федор нес меня без всякого напряжения. Внизу, у выхода из здания сидел дежурный с автоматом Калашникова. Явно больше от скуки, чем по необходимости, спросил:
— Куда вы его?
— В морг, служба, в морг, — пропела за спиной Зиночка.
— Так вроде положено сперва усыплять.
— Там и усыпим, милый, там и усыпим, — и сунула ему под нос какую-то бумагу. Дежурный скользнул по ней взглядом, потом — по мне. Я улыбался жеманно.
— Зонтик бы взяли, — посоветовал он. — Гроза собирается.
Свежий ночной воздух ворвался в легкие, точно взрыв. Мы шли весенним садом, под ясными звездами, и влажные листья царапали меня по щекам.
Высокий забор, железные ворота. Здесь нас не останавливали, но человеку в черном плаще, который открыл ворота, Зиночка молча сунула что-то в руку.
Потом Федор аккуратно свалил меня на заднее сиденье «жигуленка». Виском я ударился о ручку дверцы. Удивительно, но боли не было.
— Не позже, чем через три дня, — напомнил на прощание Федор.
— Даже не сомневайся, — ответила спасительница.
Квартира обыкновенная, двухкомнатная, как у меня, в типовом доме, но обставлена роскошно. Все по высшему классу. Супермебель, кухонный суперкомбайн, турецкие ковры, японская аппаратура. Зинаида Петровна уложила меня в двуспальную кровать орехового дерева, на которой вполне могли еще уместиться два Федора, сунула грелку под пятки, сама убежала на кухню. Вернулась с горячим молоком и гренками с сырной корочкой. Успела переодеться в яркое, с синими павлинами кимоно. Волосы распустила по плечам, они у нее оказались длинные, блестящие, приятного темно-каштанового цвета. Присела в ногах, заботливо поддерживала чашку у моих губ.
— Горячее молоко, Мишенька, лучше всего выгоняет заразу.
Я глядел на нее и не узнавал. От прежней Зинаиды Петровны, помощницы смерти, осталась одна лишь непомерная полнота, но и она, туго затянутая в цветастый шелк, выпирала умиротворяюще пикантными округлостями. Лицо молодое, улыбка внимательная, умная, глаза необыкновенной глубины.
— Зиночка, да ты правда очень хорошенькая! — искренне я воскликнул.
— Не все это видят, — смутилась она.
От молока меня развезло, но хрупкий стерженек больше не бултыхался в груди, заметно укрепился, зацепился, что ли, за ребра.
— А водка у тебя есть?
— Есть, все есть. Но, может быть, пока не надо?
— Как это не надо? Отметить. Все-таки из ада вырвался.
Покатилась за водкой.
Я не дождался, уснул. Но сразу проснулся. Зиночка
— Налей! — попросил я, потому что не был уверен в твердости своих рук. Отмерила грамм сорок в хрустальную рюмку, я выпил. Ничего. Жить можно. Но водка — как вода. Может быть, потому, что ледяная. Не успел я так подумать, как Зиночка расщепилась перед глазами в две Зиночки. Я хрипло хохотнул.
— Ты чего? — удивилась Зиночка.
— Выпил рюмку, а результат, как после бутылки. Экономия какая, представляешь?
— Покушай колбаски. Или вот семужка.
— Выпей со мной, Зина.
Себе Зина налила полную рюмку, опрокинула, прикрыла рот ладошкой:
— Уф!
— Сколько тебе лет, Зиночка?
— Разве об этом женщину спрашивают?
— Ну сколько? Двадцать, тридцать?
— Тридцать два. Что, непохоже?
Как раз было похоже. Там, в психушке, я думал, ей не меньше пятидесяти — вульгарная, обрюзгшая, коварная бабища, — а здесь, в уютном, мармеладном свете торшера, раскрасневшаяся, с грустной полуулыбкой, с розоватой чистой кожей, с этими прекрасными лошадиными очами она действительно выглядела робкой заневестившейся девушкой. Но все равно я со страхом гадал, что меня ждет. Смогу ли отплатить ей добром за добро. Она так похорошела, помолодела, потому что всей душой надеется на простую и понятную человеческую любовь. Конечно, резерв времени у меня есть, но небольшой. Что будет, если обману ее ожидания, не хотелось и думать.
— Плесни еще, пожалуйста.
Наполнила обе рюмки. Чокнулись. Вторая порция пошла так славно, будто неделю не выходил из-за стола.
— Теперь главное, достать деньги, — сказал я. — Кое-что у меня есть на квартире, но туда еще надо попасть. Кстати, где моя одежда? Я уж не спрашиваю про документы.
— Тебе сначала надо выспаться. Потом обо всем остальном думать. Костюм я завтра принесу. Я уж его почистила. Такой шикарный костюмчик, весь в земле вывозюкался.
— Еще бы! По болоту тащили… Слушай, а что ты скажешь Юрию Владимировичу? Куда я делся? Они же быстро установят, что ты замешана.
— С Юрой мы всегда договоримся. Одной веревочкой повязаны, — на мгновение прежний, больничный, возраст проступил в ее чертах, точно в теплой квартире подуло ледяным сквозняком. После третьей рюмки один глаз у меня автоматически закрылся, но второй еще бодрствовал.
— Ты такой красивенький, — пробормотала Зиночка.
— В молодости от баб проходу не было, — похвалился я. — Теперь не то. Какая если приголубит, то уж не даром.
— Погоди, откормлю, отмою…
Потом был сон, черный, как смола. Никаких сновидений, кошмаров. Только какой-то приборчик, вроде электродрели, зудел в ушах, но не будил, слегка щекотал. Проснулся — утро, солнце в шторах. Тишина. Поворочался — руки-ноги слушаются. Окликнул:
— Зиночка, ты где?
Ответа нет. Спустил ноги на ковер, поднялся, пошел бродить по квартире, еще как бы в полудреме. Одна комната, вторая, коридор, кухня. На входной двери с пяток хитроумных запоров. С чувством, с толком провел минут десять в туалете. Забрел в ванную. Оранжевый кафель, блеск зеркал, дорогая косметика на полочках. Всякие лосьоны, кремы, шампуни, жидкости для чего угодно. Хоть мойся, хоть пей. Хорошо, богато стали жить медсестры, а мы все злобимся: реформы, реформы!..