Сошел с ума
Шрифт:
— Какому человеку?
— Который подмогает.
— В каком смысле подмогает?
— Вытянет тебя отсюда.
— Такому человеку, — сказал я убежденно, — отдам все, что имею. Всю наличность.
— Ему надобна твердая цифра.
Отношение к деньгам после дружбы с паханом было у меня легкомысленное, но все же, напрягшись, я сообразил, что лучик надежды, как вспыхнул, так и потухнет, если брякну что-либо невпопад.
— Сколько он хочет, Зиночка?
— Три тысячи. В долларах.
— Большие деньги. Может, две с половиной?
Зинаида Петровна передвинулась
— Мишенька, дурачок, об чем думаешь?! Да еще разика три током шибанут, ножкой не шевельнешь, не токмо чем иным. Или про нас передумал?
Такие же глаза бывали у кота Фараона, когда он слушал скребущуюся под полом мышь.
— Ничего не передумал. Кто я такой, чтобы от своего счастья отказываться.
— Тогда готовься. К завтраму, к ночи.
Наклонилась, прижалась губами к губам. Убей Бог, если я что-нибудь понимаю в этой жизни!
Второй сеанс электрошока случился в тот день, когда было назначено спасение. Уложили на жесткий лежак, накинули сверху простынку, виски протерли спиртом. Приладили электроды. Безликий дебил в белом халате встал у рубильника. Юрий Владимирович смущенно улыбался:
— Ну что, Михаил Ильич, готов? Поплыли?
— Будь ты проклят, садист!
— Зачем так грубо? А еще писатель! Писатели, батенька мой, люди культурные, обходительные…
В глазах скопилось вожделение: он явно наслаждался происходящим. Мое ожидание неминучей судороги возбуждало его. Разумеется, он был безумен.
— Может, головку повыше поднять?
У меня хватило достоинства промолчать.
— Ну как знаете… — наконец сделал знак помощнику, тот потянул ручку вниз.
…Удивительно, но в этот раз почудилось, что вовсе не терял сознания. Не было ни боли, ни тоски. Раскололся небесный купол, и я, выброшенный высоко под облака, с удивлением разглядывал сверху земную твердь. Чудесная, волнующая открылась картина. Зеленый бескрайний ковер, испещренный прожилками рек, утыканный светящимися плошками городов; трепетное мерцание воздушных струй, сквозь которые я птицей, камнем с огромной скоростью несся вниз, ничуть не опасаясь разбиться. Голова кружилась, как после первой рюмки. Полет длился бесконечно, я был свободен, одинок, и это было такое состояние, когда ничего уже не хочется менять.
В какой-то запредельной точке курс движения выправился из отвесного падения в широкую огненную дугу, и, не успев понять, что полет окончен, в глухом сердечном томлении я плавно спланировал в знакомую палату, где Костя-приватизатор сидел в ногах, а пахан стоял у окна, по-наполеоновски скрестив руки на груди. Был поздний вечер, но еще не ночь, потому что свет не гасили.
— Костя, — с трудом разлепил я запекшиеся губы, — погляди, что торчит из ушей?
Костя засмеялся:
— Ничего не торчит. Так кажется. Чем-то ты доктора огорчил. Повышенную дозу ахнули. Да это к лучшему, скорее отмучаешься. Я тоже тут долго не задержусь. Пусть Геннадий Иванович один остается, раз он такой неукротимый.
— Заткнись, падла, приколю! — не оглядываясь, бросил пахан.
— А что с ним?
— Понимаешь, Миш, — Костя перешел на шепот. — Вроде
— Как это опустить?
— Ну петухов из нас сделать, как в зоне. Сначала тебя, потом меня. Или наоборот. Я не понял. Конечно, я сам немного виноват, все про баб у него допытывался, каких он любит. Вот он и перепрел. Сейчас вон сил набирается.
— Прекратить! — подал голос пахан. — Кто не заткнется, будет первым.
— Может, дежурного позвать? — предложил я.
— Я думаю, у него не получится. Он как-то проговорился, у него только на проституток встает. А дежурный, сам знаешь, всем накостыляет.
Положение действительно было затруднительное, но я задумался вот о чем. Если все, что происходит, я воспринимаю всерьез, значит, врачи правы: я сумасшедший. Но еще большим сумасшедшим я был, когда написал книжку под интригующим названием «Пчелиный улей как метафора современности» и принес ее в редакцию. Вдвойне сумасшедшим был издатель, который отсылал ее в набор, и бухгалтер, который платил за нее деньги; а чтобы упрятать под замок всех потенциальных читателей этой и других моих книжек, не хватит, увы, желтых домов на этом свете. Круг замкнулся — вот о чем я подумал.
Пахан не успел сделать из нас петухов. Около полуночи дверь бесшумно отворилась и в палату вплыла Зинаида Петровна с подносом, на котором лежали шприцы. За ней следовал усатый дядька, громадный, как скала, в сером мясницком халате в обтяжку.
— Брысь по койкам, мальчики! — распорядилась Зинаида Петровна, но моих несчастных товарищей по безумию неурочное появление медиков привело в шок, и они замешкались. Пришлось усатому дядьке их поторопить. Костю он, как пушинку, переместил на кровать одним пинком, но с паханом вышла заминка. Тот, вереща, вцепился в оконную решетку и никак от нее не отрывался. Только смачный удар кулаком по затылку оборвал на полуслове его заветное: «Замочу падлу!» Зиночка вкатила укол в его худую, бессознательно дергающуюся задницу. Костя рассудительно заметил:
— Зинаида Петровна, но ведь нам прописаны только таблетки.
— Чего тебе, милый, прописано, я лучше знаю.
— А Юрий Владимирович в курсе?
— В курсе даже сам Господь Бог.
После укола Костя сразу глубоко задышал, обиженные глазки закатились под веки. Зинаида Петровна обернулась ко мне:
— Готов, Миша?
Я сказал, что готов, но двигаться не могу. Ноги отнялись. Усатый спросил:
— Бабки при тебе?
Вскинулась Зинаида Петровна:
— Опомнись, Федор! Какие у него здесь могут быть бабки? Мы же договаривались: через три дня.
— Может, он блефует. На волю выйдет — и ищи-свищи. Нет, так не годится.
— Кого ищи-свищи?! Федька, ты что? Мы же его ко мне отвезем.
— Тебе тем более не доверяю, — усатый набычился и сделал движение, будто собрался уйти. Меня мало волновало, договорятся они или нет. Могу свидетельствовать: интерес к жизни — это то, что в первую очередь подавляет электрошок. Однако оказалось, Зинаида Петровна предусмотрела подобный ход событий. Вздохнув, достала из кармашка халата перехваченную резинкой стопку «зелененьких».