Сошел с ума
Шрифт:
— Чего задолжал, скажи?
— А ты не знаешь?
— Ребята говорят, человечка не сдаешь?
— Это он так думает.
— Сдай. Не держись. Может, помилует.
— Сдал бы, если бы знал как.
— Человечек кто, кунак тебе?
— Тамбовский волк ему кунак.
Руслан кивнул с пониманием:
— Игнатка грубый, кровь любит. Однако слово держит. Поторгуйся, сдай человечка. Тебе хорошо будет. Жить будешь, вино пить. Бабки в банке возьмешь. К девке пойдем. Гулять будем. Разве плохо? Помирать не надо, было бы за что.
—
Вино усмирило кишки, прижженные кипятком. Я привалился к стене, закрыл глаза. Думать было не о чем. Абсолютная ясность перспективы. В третий раз Сырой додавит, поймает окуня, тут сомнений нет. Вобьет в глотку сверкающий стержень с насечкой. Выроет в сокровенной нежной глубине кровавую яму. Ему забава, мне — кранты. Ждать недолго, можно помечтать. Вспомнить Полину. Она совсем не такая, как уверял Сырой. Ее никто не знает, кроме меня. Заблудшее чадо любви. Пусть наваждение, пусть что угодно, но и с железом в горле я хотел бы заглянуть в волшебные глаза. Не насмотрелся, не налюбовался. Все время что-то отвлекало. Смешная, нелепая история со мной приключилась. Почти пятьдесят лет отпыхтел трудолюбивым, рассудительным, педантичным хорьком, а со смертью свело влюбленным юношей. Зато понял: только в дурости человек и бывает счастливым.
— Миша, — окликнул горец. — Допей вино, бутылку спрячу.
Я добулькал, хотя без прежней охоты. Предстояла последняя, почти нереальная попытка выкарабкаться, спастись. Теперь каждое слово, каждое движение должно быть взвешенным, точным. Без дублей.
— Картишки при тебе?
Руслан озадаченно поднял брови.
— Играть хочешь?
— Отыграться хочу.
— Ну давай, попробуй.
Нехотя, небрежно раскидал карты. Он оказывал мне красивую услугу: знал, что не расплачусь, но уважил последний каприз. Потянулась прощальная сика, безнадежная, как жертвоприношение. Карты двоились в глазах, с трудом отличал я семерку от десятки, вальта от дамы, но сумел за короткое время подзалететь еще на пяток тысяч. У Руслана постоянно выскакивали его три туза, а у меня, как песок из прохудившегося мешка, сыпалась всякая шваль.
Отложив карты, я сказал:
— Совесть меня мучает, Руслан.
— Пусть не мучает. У меня претензий нету.
— Долг есть долг. Не могу я так. По-другому воспитан. Карточный долг — долг чести.
— Да, верно, — согласился горец удрученно. — Помирай, но долг плати. Я сам такой, Миша… Сдай человечка, иначе нельзя.
— Не могу, не знаю, где он.
Оба мы глубоко задумались. Горец первым нарушил грустное молчание:
— У тебя, Миша, кто на воле есть? Может, родичи? Может, верный кунак?
Вот он сам и сказал что следовало. Но сразу я не ответил, хотя подмывало. Повеселев от вина, попросил у него зеркальце, чтобы глянуть на уши: не отвалились ли.
— Чего смотреть, — отсоветовал он. — Морда как морда. Другой нету.
Однако зеркальце у него, как у каждого уважающего себя джигита, нашлось: дамское, вделанное в серебряную пластину. В своем роде удобная
Уши были на месте, при этом увеличились в размерах и напоминали две перезрелые свеклы. Морда раскрашена разноцветными полосами и синюшными подтеками, будто у матерого панка с Пушкинской площади или у индейца-делавара, выходящего на тропу войны.
— Ничего, — успокоил Руслан, — девки уродов любят.
Я сделал вид, что загоревал, но ненадолго. Уточнил, который час, оказалось — шесть вечера. В прежней жизни я обыкновенно в это время пил кофе после дня трудов.
— Пожрать не дадут? — спросил утвердительно.
— Почему не дадут? Мне дадут, тебе нет. Я поделюсь.
— Почему же мне не дадут? Обязаны дать. Хоть каши какой-нибудь.
— Вчера кушал в долг, сегодня в долг. Нехорошо. Не поверят. Могут обидеться.
— А покурить?
— Покурить пожалуйста, — протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Глядел с упреком. «Ну давай, давай!» — мысленно я поторопил. Он словно услышал. — Что же, Миша, в городе у тебя есть родич? Или нету родича?
— Не родич — друг, — я вздохнул тяжело, опустил глаза.
— У него бабки есть?
— Он знает, где мои лежат.
Руслан почесал волосатую грудь, состроил умильную гримасу.
— Давай записку пиши. Смотаюсь, привезу бабки. Туда, обратно. Честно будет. Сколько может дать?
— Сколько хочешь даст. Не в этом дело.
— В чем, дорогой?
Я отвел глаза. Затянулся сигаретой. Как бы мучительно размышлял.
— В чем, дорогой? — повторил он таким тоном, каким скромная женщина интересуется у мужчины, любит ли он ее. — Почему сомневаешься?
— Я не сомневаюсь. Записке не поверит.
— Чему поверит?
— Голосу поверит.
Руслан почти переместился на мои нары.
— По телефону говорить хочешь?
— По телефону можно, — буркнул я. Руслан положил руку на мое колено. Тяжелая рука.
— Блефуешь, Миша?
Очень важный был момент, переломный. Слишком осторожно горец нюхал наживку. Но кому из нас алчность не затуманивала мозги. Да и чем он рисковал? Ничем.
— Как ты можешь?! — я вложил в слова всю обиду, которая у меня к тому времени накопилась: на садиста Сырого, на себя, на Полину, на бездарно обрывающуюся жизнь. — За дешевку принимаешь?! Хорошо, оставим этот разговор.
— Зачем оставим? Разговор нормальный. Телефон можно устроить.
— В чем же заминка?
— Слушать буду, как говоришь.
— Слушай, пожалуйста. У меня тайн нет. Да и как я могу обмануть, сам подумай. Просто хотел отблагодарить за все. Долг отдать. Ну и покушать напоследок по-человечески. Водочки выпить. Знаешь ведь, чего меня ждет. Не танцы-шманцы.
— Пятнадцать тысяч у него есть? — уточнил Руслан.
— У него сколько хочешь есть.
— Проси двадцать. Девочек позовем.
— Чего-то дорогие получаются девочки.
Руслан просиял чернотой глаз, как небесными зарницами.