Сотерия
Шрифт:
– Не скромничайте, Александр Петрович, – озвучивала я мысли, словно надиктованные мне голосом моего подопечного, – все врачи говорили, что я сама безумна, сошла с ума, полная дура и ничего не смыслю в психиатрии. Так?
Мой собеседник покраснел, а Филин, встряв в наш разговор, предложил пройти в его кабинет.
– До шести я должна вернуться сюда! – возразила я.
– Зачем? – поинтересовался главврач.
– Я провожаю пациента в столовую и присутствую там во время приема пищи.
Увидев удивленный взгляд Еремеева,
– Это является частью терапии.
Мой новый знакомый доброжелательно улыбнулся и пропустил меня вперед.
17.49.
Я села в кресло напротив Еремеева, который, откровенно говоря, в наглую рассматривал меня. Филин занял свое место и многозначительно сложил перед собой руки.
– Давайте приступим. У нас мало времени, – прервала молчание я.
– Яна, – обратился ко мне Александр Петрович, – простите, не знаю Вашего отчества.
– Не думаю, что сейчас это имеет значение, поэтому не стоит напрягать Вашу ЦНС.
– Интересно, Вы так торопитесь вылечить его или просто Вам неприятен наш разговор? – не заметив моей колкости, продолжал он.
– В некотором роде, всё вышеперечисленное Вами одномоментно.
– Интересно…
– Абсолютно нет…Быть может обсудим дело, а не меня?
– Да, конечно. Сегодня на конференции был задан вопрос… Как бы помягче сказать?
– Говорите, как есть.
– Один из наших коллег спросил: «Неужели, эта выскочка настолько самоуверенная, что считает, будто может вылечить пациента, который не поддавался никакому лечению более 20-ти лет, не прибегая к помощи препаратов?»
– Хах! – усмехнулась я.
– Не обижайтесь, прошу Вас.
– Iratus sum super populum non. Ut muto sunt3.
– Что это значит?
– Вы же врач – должны знать латынь.
– Я плохо ею владею.
– В таком случае, ничем не могу помочь.
– Что Вы можете сказать? – вмешался Филин.
– А что тут скажешь? Ваш коллега прав, я выскочка излишне самоуверенная, и думаю, что, обращаясь со своим подопечным по-человечески и возвращая его к социуму, помогу ему тем самым адаптироваться в реальности и отказаться от мира иллюзий.
– Так вот, какие цели Вы преследуете? – воскликнул Еремеев.
– Не делайте из себя невинную овечку. Под Вашей шкурой – волк, готовый сожрать беззащитного.
– От чего Вы так со мной?
– «По делам судите их!». Будете говорить, что защищали на конференции мое отношение к данной ситуации? Я слышала с какими криками Вы ворвались в клинику! Вы не на моей стороне, а против меня, поскольку здесь третьего не дано. Я вижу, что все ждут, когда кончатся эти два месяца и результатов не будет, тогда Вы лично вместе со всем высшим светом психиатрии, членов которого самих бы не мешало подлечить транквилизаторами, вскроете ему мозг!
– Яна, разве я произвожу впечатление зверя?
– Одно я знаю точно, я зря трачу с Вами время. Давно наступило время ужина. Меня ждет пациент!
Я встала с кресла и подошла к двери.
– И, кстати, – добавила я, повернувшись к Еремееву, – в психиатрии существует такое понятие, как «Сотерия».
Я покинула кабинет. О чем разговаривали двое врачей, когда я оставила их одних – мне не ведомо.
18.07.
Герман уже сидел в кресле-каталке, а рядом стоял Ваня.
– Как дела? – спросил у меня санитар, увидев мое недовольное выражение лица.
– Как у одноклеточного организма, которому вживили разум.
Я вывезла коляску в коридор и направила в столовую.
– Да не переживай ты, – успокаивал меня Ваня, – ничего они тебе не сделают. Сами же прекрасно знают, что ты – его последняя надежда. Лечили его препаратами двадцать лет – все без толку, а ты с ним даже спишь в обнимку при расстегнутых ремнях и ничего… Это уже прогресс.
– Ну да. Только не говори никому о моих достижениях.
– Мы же договорились.
Я взяла у Вани ключ, отстегнула Германа, пододвинула тарелку ближе к нему.
Он тревожно смотрел на меня, но в то же время в его глазах плескалась бездонная забота, в ответ на мой грустный потухший взгляд. Он бережно взял меня за руку, которая лежала на краю стола, и вопросительно посмотрел на меня.
– Все хорошо, – через силу улыбнулась я.
Он не согласился, отрицательно качнув головой.
– Ну, хорошо. Я солгала. Не все.
На глаза наворачивались слезы. Мне хотелось уткнуться в него и зареветь, но я сдержалась.
– Я просто маленькая девочка, которая заигралась во взрослую жизнь.
Герман подъехал ближе к столу, поставил левый локоть на столешницу и провел тыльной стороной пальцы по моей правой щеке.
– Все будет хорошо? – спросила я.
Он утвердительно кивнул. Я улыбнулась. Что я еще могла сказать? Ничего. Он сам все прекрасно понимал и не нуждался в моих объяснениях и словах.
Псих, которого пристегивают ремнями к кровати и надевают смирительную рубашку, завязывая сзади рукава, относился ко мне так, как никто никогда себе даже представить не мог. Он – единственный, кто меня понимал и искренне жалел… Быть может потому, что однажды его пожалела я?
Вот кто, во истину, был овечкой в волчьей шкуре. Он только казался таким: агрессивным, злым, но на самом деле в его душе был прекрасный сад из ароматных цветов.
18.40.
– Тебе пора, – раздался голос Вани рядом со мной, когда я расправляла подушку под головой Германа.
– Может мне не уезжать? – в надежде, что санитар меня поддержит, задала я вопрос.
– Филин будет против, – с сожалением в голосе заметил мой собеседник.
– Ну, в конце концов, он может и не узнать. Он сам уедет отсюда в семь.