Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
Почувствовав дрожь в руках, Максим закинул их за спину, сделал шаг назад. Краснов посмотрел на него равнодушно, кусочком светлой замши протер пенсне и закончил, покашливая:
— Полагаю, вам все ясно, господа? Завтра к десяти ноль-ноль попрошу прибыть сюда. Здесь получите соответствующие документы и прямо отсюда отправитесь в Бухенвальд…
Весь вечер Максим с Барминым провели в мрачном молчании. Тревожило их многое: то, что немцы явно готовились к новому наступлению на Восточном фронте, а когда и какими силами оно будет осуществлено, раскрыть пока не удалось; то, что до сих пор не состоялась встреча с единственным человеком, которому они могли верить, — с полковником Хольтцендорфом; то, что в квартире фрау Керстен не появлялся тот, о ком упоминал в Москве Тодор Долов
— Пускай это возьмет на себя мой дорогой полчанин Гурий Крайнов, — угрюмо обронил Максим, — а мы, Петро, постараемся остаться немыми свидетелями.
— Что ж, попробуем… — согласился Бармин.
К десяти утра, как было приказано Красновым, оба они явились в его канцелярию. Там их поджидал Юлиус Фролих. Он приветливо поздоровался и сообщил:
— Все готово, господа, мы можем ехать. Мой «мерседес» к вашим услугам.
Фролих оказался на редкость говорливым и предупредительным. Уже через час он приказал шоферу остановить автомобиль и угостил своих спутников отличным коньяком и апельсинами, а когда поехали дальше, стал рассказывать о Бухенвальде, посасывая при этом леденец:
— Строительство бухенвальдского концлагеря началось пять лет назад. До войны в нем содержались только немцы из числа противников фюрера, в основном коммунисты и социал-демократы. Живописный, между прочим, уголок — лагерь расположен на склоне горы Эттерсберг, в окружении буковых и дубовых лесов, где когда-то часто бывали Гёте и Шиллер. Некоторые слюнявые интеллигенты стали было протестовать: как, мол, можно строить концлагерь в таком месте, это же оскорбление памяти немецких гениев. Но их быстро образумили, упрятав в этот же лагерь. — Фролих самодовольно заржал, выплюнул леденец и попробовал сострить: — Теперь Бухенвальд можно считать четвертым интернационалом. В лагерных блоках вы встретите и чехов, и югославов, и французов, и голландцев, и бельгийцев. Есть там и англичане, и поляки. Много и ваших русских. Все обязаны работать. А тот, кто работать не желает или работает плохо, немедленно подвергается наказанию.
— Какому? — спросил Бармин.
— Разному, — пожал плечами Фролих. — Одних на несколько дней лишают пищи, других сажают в карцер, а наиболее злостных лодырей и симулянтов подвергают публичной порке… Каждому — свое!..
После еще двух остановок и обильного опробования коньяков оберштурмфюрер Фролих решил, что с приверженцами казачьего атамана Краснова он может быть предельно откровенным, и сполна удовлетворил «любознательность» Бармина:
— Мы не церемонимся, действуем по формуле «уничтожение трудом». Тех, кто упорно отлынивает от работы, комендант лагеря имеет право расстрелять или повесить, а потом сжечь в печах лагерного крематория. Туда же, в эти печи, отправляются все обессилевшие, одряхлевшие, неизлечимо больные… Используются пленные и в интересах науки — рейхсфюрер Гиммлер разрешил лагерным врачам проводить на них различные медицинские опыты: делать им прививки сыпного тифа, ожоги смесью для зажигательных авиабомб, кастрировать облучением, часами выдерживать в ледяной воде, производить подкожные впрыскивания стрихнина, карболовой кислоты, бензина — словом, распоряжаться ими как угодно, лишь бы выжать из каждого максимум пользы для великой Германии.
— Думаю, оберштурмфюрер, что при таком положении заключенных вряд ли нам стоит утруждать себя пропагандистскими речами, — сказал сквозь зубы Бармин. — Достаточно открыть лагерные ворота, и все ваши подопытные кролики побегут не только под знамена Краснова, а и в преисподнюю.
— Вы ошибаетесь, князь, — вмешался молчавший всю дорогу есаул Крайнов, — среди них преобладают фанатики: сами себе горло перегрызут, но против Советов воевать не станут.
— И потом, не думайте, уважаемый герр Бармин, что в наших лагерях царит анархия, — добавил Фролих. — Ничего подобного! У нас все расписано по параграфам, и, если
— А что с ним произошло? — спросил Бармин.
— Во всем, пожалуй, виновата его экстравагантная жена, фрау Ильза Кох, — раздумчиво сказал Фролих. — Уж очень вызывающе она вела себя. Упражнялась в стрельбе по живым мишеням и убила немало вполне трудоспособных мужчин и женщин. Очень любила оригинальные сувениры — высматривала заключенных с красивой татуировкой, а потом по ее приказу этих субъектов уничтожали, снимали с трупов кожу и изготовляли либо абажур, либо сумочку, либо футляры для ножей. Я сам видел в лагерном коттедже Кохрв неподражаемый сувенир! Представьте себе настольный светильник из человеческой головы! Да, да! Лампа из человеческой головы! — воскликнул Фролих, не скрывая своего восхищения. — Голову отпрепарировали, высушили, обработали по древнему методу туземцев Океании, насадили на обработанную таким же образом человеческую стопу с пальцами и в мизинец аккуратно вмонтировали кнопку-выключатель! А все это чудо венчает полупрозрачный абажур из татуированной человеческой кожи!
Этого рассказа Фролиха не выдержал даже есаул Крайнов. Приоткрыв боковое стекло «мерседеса», он сплюнул на лоснящийся асфальт.
— Тьфу, гадость какая! Надо же додуматься до такого!
— А что же все-таки произошло с комендантом Кохом? — стараясь сохранить внешнее спокойствие, спросил Бармин.
Фролих махнул рукой:
— Штандартенфюрер Кох — безвольный кретин. Он не только позволял своей благоверной демонстрировать подобные сувениры, но, потакая ее неистощимым прихотям, запустил руку в лагерную кассу, хапнул крупную сумму денег и в конечном счете был предан суду…
Максим до крови прикусил губу. «Сволочи, сволочи! — возмущался он про себя. — Как же терпит таких немецкий народ? Почему молчит? Почему не вцепится в их поганые глотки, не растерзает изуверов, не втопчет в землю? Почему, наконец, ты, господи, терпишь это?.. Или уж в самом деле нет на свете никакого бога?..»
Светило ласковое весеннее солнце, бронированный автомобиль бежал до гладкому шоссе, слева и справа зеленели ухоженные рощицы и луга, на которых паслись сытые пестрые коровы, мелькали аккуратные домики с высокими черепичными крышами, сверкающие промытыми стеклами теплицы, огородные грядки, цветники, ровно подстриженные газоны. Все казалось таким добрым, мирным, спокойным, таким чистым и теплым, что Максим содрогнулся, представив, какую картину предстоит увидеть ему через какой-нибудь час.
Неподалеку от Веймара по желанию Фролиха остановились в последний раз. Теперь уже не только для того, чтобы продолжить опробование набора французских коньяков, а и перекусить на лоне природы. Но едва расположились на обочине шоссе, с запада стала заходить темная с желтоватой бахромой грозовая туча. Такой же неестественно желтый свет разлился вокруг, потянуло холодом. Сорвался ветер и закружил, погнал по дороге пыль. Загромыхали отдаленные раскаты грома. Фролих, быстро собрав разложенные на опрокинутом чемодане сыр, колбасу, салфетки, первым вскочил в автомобиль. За ним, зябко поеживаясь, кинулись и остальные. По кузову автомобиля застучал град. Крупные ледяные шарики запрыгали на мокром асфальте, скатываясь в кювет.
От Веймара до Бухенвальда было не больше десяти километров. К железным воротам лагеря автомобиль еле подполз, буксуя в лужах. Рапортфюрер — дежурный офицер-эсэсовец, одетый в черный непромокаемый плащ, — проверил документы прибывших и показал им, как проехать к вилле нового коменданта лагеря штандартенфюрера Германа Пистера.
Дождь лил как из ведра. Сквозь густую его завесу смутно просматривались ряды деревянных и каменных бараков, вымощенный булыжником аппельплац, высокие сторожевые вышки, массивная кирпичная труба крематория, еще какие-то приземистые, похожие на конюшни, мрачные строения непонятного назначения, двойные линии колючей проволоки, опутывающей всю территорию лагеря. Людей не было видно нигде. Лагерь казался покинутым.