Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
— Если бы судьба нас поменяла местами, мы вряд ли предложили бы русским гарантии жизни и безопасности, ордена, личные вещи и все, что они предлагают нам, — с горечью отметил Юрген Раух. — С нашим отношением к русским пленным я, к сожалению, не раз сталкивался и на фронтовых дорогах, и в лагерях, и мне было не только стыдно, но и страшно за наше будущее. Впрочем, теперь мне это безразлично, потому что лично у меня нет будущего.
Тенгельманн и Эрлингер не обратили внимания на скрытый смысл горьких слов Рауха, каждый из них был занят своей судьбой. Юрген Раух понял это. Здесь, в Сталинграде, он не ждал сочувствия ни от кого, хотя ему очень хотелось чьей-то поддержки, доброго участия близкого человека. И он с ужасом подумал о том, что у него не осталось
— Какой же все-таки ответ на русский ультиматум дал командующий? — спросил Юрген у Тенгельманна.
— Вы не хуже меня знаете нашего командующего, — то ли с сочувствием к Паулюсу, то ли с упреком ему ответил Тенгельманн. — Генерал наш ни за что не нарушит присяги, хотя прекрасно понимает, что только капитуляция может избавить от голодной смерти и уничтожения в неравном бою десятки тысяч подчиненных ему солдат и офицеров. Конечно, Паулюс передал текст ультиматума Гитлеру, испрашивая при этом разрешения на свободу действий.
— А что же Гитлер?
Тзнгельманн безнадежно хмыкнул и произнес совсем упавшим голосом:
— Фюрер наотрез запретил капитуляцию. Заявил, что с Волги он не уйдет. Приказал биться до последнего солдата. Так что не только солдаты, а и мы с вами должны готовиться к смерти.
Рот Юргена Рауха искривился в жалком подобии улыбки.
— Что ж, господа, возблагодарим фюрера, этого величайшего полководца, за то, что он уже списал нас в расход — решил похоронить в Сталинграде всю шестую армию и четвертую танковую. Сегодня после полудня русские устроят нам погребение…
Раух ошибся лишь насчет срока. После того как истекло время, названное в ультиматуме, советские генералы терпеливо ожидали еще семнадцать часов, давая командованию противника возможность обдумать положение и сохранить жизнь множеству обреченных немецких солдат и офицеров. Только 10 января в 8 часов 04 минуты тысячи пушек, гаубиц и минометов обрушили свой удар на позиции окруженных войск Паулюса. Испепеляющий ураган огня и металла бушевал весь день, не прекратился и ночью. От него нигде не было спасения.
Паулюс несколько раз просил у Гитлера разрешения прекратить никому не нужную кровавую бойню, сцепив зубы, лаконично доносил, что войска 6-й армии деморализованы, что голодные, обмороженные, обессиленные эпидемией тифа и повальной дизентерией солдаты не могут оказать русским сопротивление. Но из ставки фюрера, далекой от сталинградского ада, следовал один и тот же ответ: «Капитуляцию запрещаю. Приказываю сражаться до последнего патрона и до последнего солдата».
Юрген Раух как потерянный бродил по мрачным, холодным норам, в которых размещался штаб 6-й армии, молча смотрел, посвечивая фонариком, как валяются на бетонных полах похожие на привидения солдаты, даже не пытающиеся подняться при появлении офицера с красными лампасами. [13] Заходил он и в подвалы, где вперемежку с окоченевшими трупами лежали раненые. Некоторые из раненых еще стонали и шевелились, другие — таких было большинство — молча задыхались в удушливом зловонии гниющих, обовшивевших тел: они примирились с неизбежностью смерти. Медленное умирание огромной, некогда гордой своими победами армии показалось Юргену Рауху кошмарным сном.
13
Красными лампасами обозначалась принадлежность офицера к генеральному штабу сухопутных войск Германии.
И все же, пятясь под напором советских войск, катастрофически поредевшие дивизии генерал-полковника Паулюса огрызались, как могли, расстреливали последние боеприпасы. Подвоз боеприпасов почти полностью прекратился после того, как сдали Питомник, где могли садиться немецкие транспортные самолеты. Теперь у окруженных оставалась единственная взлетно-посадочная площадка близ Сталинграда, и однажды Юргену Рауху довелось увидеть…
К самолету, вырулившему на взлетную полосу, кинулась толпа раненых. Они сбились вокруг приставного трапа, поднимая над головами перевязанные грязными тряпками культи ампутированных рук, выставляя напоказ загипсованные ключицы, кричали, плакали, ругались, падали перед летчиками на колени. А солдаты из полевой жандармерии избивали их прикладами карабинов, валили с ног, расчищая дорогу санитарам с носилками, подносившим «самых тяжелых». Тут же бесчинствовала кучка истощенных, но с виду совершенно невредимых офицеров. Швырнув на землю туго набитые чемоданы, размахивая пистолетами, они расталкивали и раненых и жандармов, с бесстыдной наглостью протягивали летчикам пачки денег, цеплялись за поручни трапа до тех пор, пока стоявший наверху летчик не ударил кого-то из них сапогом в лицо. Только после этого тяжело загруженный самолет, убыстряя разбег, устремился вперед, а за ним, спотыкаясь и падая, бежали и бежали теряющие силы искалеченные люди…
Раух немало был удивлен, что как раз в это время в Сталинград прилетел его кузен Конрад Риге. Они встретились под каменной лестницей дотла сожженного дома. Конрад угостил Юргена превосходным французским коньяком и стал торопливо рассказывать о цели своего визита в 6-ю армию.
— У нас дома службой безопасности вскрыто несколько тайных организаций коммунистов. Сотни этих негодяев безжалостно казнены, но на их место встают новые. Самое же неприятное заключается в том, что некое подобие заговора существует как будто даже среди военных высоких рангов. Вот я и прилетел сюда допросить одного полковника. Есть сведения, что он связан с очень важными должностными лицами из числа подозреваемых.
Юрген Раух невесело усмехнулся:
— Боюсь, что, пока ты будешь заниматься допросами, русские захватят наш последний аэродром и тебе придется самому отвечать на их вопросы. И русские, Конрад, тебя не пощадят, можешь в этом не сомневаться.
Лицо Конрада Риге стало серым. Но он тоже попытался изобразить подобие улыбки.
— Не пугай меня, дорогой кузен… Впрочем, ты, пожалуй, прав; лучше мне плюнуть на этого паршивого полковника, засвидетельствовать свое прибытие в штабе армии и подобру-поздорову махнуть на моем «шторхе» в обратный путь.
Конрад поднялся с разбитого снарядного ящика, проглотил одним глотком большую рюмку коньяка и спросил с притворной озабоченностью:
— Может, и тебе пора ретироваться из этого лагеря смертников? А? Давай-ка решай, пока не поздно. Место в «шторхе» есть, пилот у меня опытный. Какой черт в этом вашем борделе узнает, куда ты девался? Завтра мы уже будем в Берлине, обнимешь свою Ингеборг, а в случае каких-либо придирок твой всемогущий тесть отведет от тебя все неприятности.
— Нет, Конрад, — твердо сказал Раух, — мне с тобой не по пути. Наши дороги ведут в разные стороны. А ты не задерживайся, потому что русские танки могут появиться здесь каждую минуту.
— Что ж, дело твое, — пугливо озираясь, пробормотал Риге и протянул руку. — Прощай, Юрген, да хранит тебя бог…
Опираясь плечом об острый разлом кирпичной стены, слегка опьяневший Раух долго следил за тем, как длинноногий Риге трусливо бежал по протоптанной среди развалин тропе и как рыжие его следы исчезали под крупными хлопьями обильно падавшего чистого снега.
Во второй половине января советские генералы вторично направили командующему 6-й армией предложение о капитуляции и опять по приказу Гитлера оно было отвергнуто. В тот день Юрген Раух очутился на командном пункте генерал-полковника Паулюса, в подвале универмага. Он застал там скопище знакомых и незнакомых офицеров: одни из них, забившись в темные углы, нервно рылись в чемоданах, вышвыривая ненужные вещи, другие прямо из бутылок пили шнапс, третьи напряженно прислушивались к голосам, доносившимся из-за дощатой перегородки, — там шло совещание генералов. Пользуясь правом представителя генштаба, Раух молча кивнул молодому адъютанту и открыл заскрипевшую дверь.