Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
Наташа усердно ухаживала за ранеными, Егор Иванович, никого не выделяя, распределял продукты питания, только в силу необходимости с каждым днем всем уменьшал норму. Гурам Кобиашвили учил немцев русскому языку, а несостоявшийся пастор Курт Маур, напрягая остаток своих катастрофически убывающих сил, помогал советским бойцам освоить немецкий.
Пушечными выстрелами хлопал натянутый у входа в пещеру обледенелый брезент. Изнутри дыхание людей оседало на нем белым пушистым инеем, а снаружи наваливались тяжелые сугробы. В горах ревели, грохотали, выли свирепые вьюги. Сперва ноябрьские, потом декабрьские. И вот январь пришел. Блокированная горстка людей вроде бы выключилась временно из кровавой войны. Но смерть не отступает от них
В ночь под Новый, 1943 год небольшому отряду советских солдат, оторванных от мира, как никогда хотелось знать, что делается там, внизу, на огромном фронте. Но радиоприемник давно вышел из строя — сели батареи. В последний раз его включали шестого ноября, когда Сталин выступал с докладом на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся по случаю двадцать пятой годовщины Октябрьской революции. Очень их обрадовал тогда спокойный, ровный голос докладчика, уверенный тон доклада. Но было чем и встревожиться. Сталин сказал:
— Военные действия на советско-немецком фронте за истекший год можно разбить на два периода: первый период — это по преимуществу зимний период, когда Красная Армия, отбив атаку немцев на Москву, взяла инициативу в свои руки, перешла в наступление, погнала немецкие войска и в течение четырех месяцев прошла местами более четырехсот километров, и второй период — это летний период, когда немецко-фашистские войска, пользуясь отсутствием второго фронта в Европе, собрали все свои свободные резервы, прорвали фронт на юго-западном направлении и, взяв в свои руки инициативу, прошли местами в течение пяти месяцев до пятисот километров…
Характеризуя второй период, докладчик сообщил о выходе немцев в районы Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска, Моздока… На этих словах приемник умолк. Как ни старался радист Леша, как ни понукали Лешу раздосадованные бойцы, все было тщетно: батареи, питавшие приемник, сдали окончательно.
Так вот и получилось, что в ночь под Новый, 1943 год, когда все советские люди уже праздновали явно обозначившуюся великую победу под Сталинградом, радовались успехам Красной Армии на Кавказе, на Юго-Западном, Южном, Воронежском, Калининском, Волховском, Ленинградском фронтах, здесь, в отряде Андрея Ставрова, господствовали тревога и сомнения. А все-таки, по традиции, всем хотелось как-то отметить Новый год.
Еще с вечера проветрили и прибрали гранитное убежище. Каждый побрился, подстригся, после чего все удалились из пещеры — дали возможность привести себя в порядок и Наташе.
Погода в горах тоже вроде бы приготовилась встретить праздник: ураганный ветер сменился полным безветрием, куда-то за перевалы, на северные склоны хребта белой ведьмой улетела метель, с прояснившегося неба лениво падали крупные, пушистые снежинки. Многие из бойцов поскидали рубахи и забарахтались в сугробах, яростно натирая друг другу спины мягким сыпучим снегом.
Когда все опять собрались в пещере и чинно расселись вокруг тусклого парафинового светильника, Сергей Синицын предложил:
— Чтобы не так нудно было ждать полуночи, давайте поделимся друг с другом своими мечтами о самом заветном, расскажем, чем каждый был занят до войны и чем собирается заняться после нее.
— Что ж, Серега, начинай ты первым, — сказал Егор Иванович.
— Пожалуйста, — согласился Синицын. — До войны, товарищи, я был учителем в небольшом поселке на берегу чудесного озера Иссык-Куль. Каждое лето бродил с учениками старших классов в горах Алатау, а мечтали мы тогда о путешествиях в Испанию, Францию, Америку. Наивные были мечты,
Сидевший рядом с Синицыным Гурам Кобиашвили тихонько переводил его рассказ пленным немцам. Те сочувственно кивали головами, а когда Синицын умолк, заговорил Маттиас Хаак:
— Я любил проектировать жилые дома. Целыми днями пропадал на строительных площадках и был счастлив, когда моя фантазия, мои идеи материально воплощались. Есть у нас на границе с Австрией красивое место Бад-Рейхенхалле. Я давно мечтал воздвигнуть там нечто грандиозное. Подвернулся счастливый случай: один богач предложил мне спроектировать и построить дом для одиноких стариков. На сто человек! И я его построил — прекрасный светло-голубой дворец в предгорьях Баварских Альп на фоне вечнозеленого парка. Он стал моим любимым детищем. Прошло четыре года. В Берхтесгадене — это довольно близко от Бад-Рейхенхалле — начали строить резиденцию для рейхсканцлера, который соизволил самолично изобразить на ватмане, какой она должна быть. Ведь Гитлер вполне серьезно считает себя архитектором. Не знаю, быть может, в данном случае я недостаточно объективен, но этот новый дворец, появившийся в близком соседстве с моим голубым сокровищем, всегда казался мне безвкусным подобием рейхсканцелярии. Впрочем, суть не в том… Очень скоро Гитлера стало раздражать соседство старых инвалидов. По его приказу их переселили куда-то подальше, поговаривали даже, что все они были отравлены. А в конце сорокового года английские летчики, которые и теперь настойчиво охотятся за Гитлером, превратили лучшее из моих творений в руины. Стерли с лица земли то, о чем я мечтал на протяжении многих лет.
— А вы, Хаак, не видели, сколько руин оставили ваши соотечественники в Ростове-на-Дону только за одну неделю своего пребывания там? — спросил Андрей Ставров. — Только за одну неделю! — повторил он с нажимом. — Через неделю мы их вышибли из Ростова.
— К сожалению, видел, — ответил Хаак. — Нас везли на Кавказ через Ростов…
После этого возникла тягостная пауза. Интересно начавшаяся беседа готова была угаснуть. Выручил Егор Иванович. Он вынул из мешка трофейную флейту, ласково огладил ее и сказал:
— Нема, братцы вы мои, ничего лучше музыки. Я еще под стол пешком ходил, а меня покойный мой дед и на скрипке играть учил, и на трубе, и на флейте. Сколько годов служил дед в музыкантской команде и сколько за свое умельство разных наград от наказного донского атамана получил. А уволившись со службы, обзавелся пасекой и меня туда к себе забирал на все лето. Так вот там-то, на пасеке, перед заходом солнца сядет, бывало, дед на лавочку возле балагана, сунет мне в руки какой ни на есть инструмент и приказывает: «Играй, внучек». Так и обучил.
Егор Иванович приложил флейту к губам, и пещера наполнилась мягкими чистыми звуками протяжной казачьей песни. Вечерами в станице Дятловской старые казаки, участники многих походов, хлебнув после трудов праведных сибирькового или пухляковского винца, не раз певали эту бередящую душу песню о том, как подобные им донцы-молодцы возвращаются в родные места после войны, радуясь близкой встрече с молодой жененкой и тоскуя по боевым товарищам, павшим в кровавых сечах. И Андрей и Наташа знали слова этой песни и совсем тихо, еле слышно, стали подпевать, послушно следуя за мелодией флейты. Многим в те минуты показалось, что исчезли тяжелые, низкие своды пещеры, похожей на склеп, раздвинулись ее стены и возникла теряющаяся вдали бесконечная степная дорога, по которой, глухо постукивая полу оборванными подковами, усталым шагом бредут подбившиеся в походах кони и раскачиваются в седлах темные от пыли всадники, и не Андрей с Наташей, а именно эти всадники поют эту чудесную песню, где воедино слиты любовь и тоска, полынная горечь долгой разлуки и светлые надежды…