Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
— Как же отец с матерью согласились отпустить вас? — спросил Роман. — Вам ведь, должно быть, лет семнадцать — не больше.
Леся улыбнулась:
— Восемнадцать. А потом…
— Что потом?
— Мой отец тоже здесь.
— Здесь? В Испании?
— Да, — сказала Леся. — Он комиссар интернационального батальона, воюет на центральном фронте.
— А мама?
— Мама осталась в Мексике. — Леся по-детски вздохнула. — Она очень хотела ехать с нами, но отец воспротивился… Так и не согласился.
Леся замолчала. Стало темнеть.
Как было условлено, Максим Селищев и Петр Бармин, пробираясь из Франции в Испанию, доехали поездом до Байонны, а границу решили перейти пешком. После короткого отдыха они добрались автобусом до подножия поросших густым лесом гор, переночевали в неприметной деревушке, поблагодарили одинокого старика хозяина за ночлег, взяли свои заплечные мешки и медленно пошли по лесной тропе вверх. По их расчетам, до перевала, на который они поднимались, было километров тридцать.
Густой лес примыкал прямо к проложенной в чаще каменистой тропе, лишь изредка перемежаясь неширокими полянами. Высокие старые дубы смыкались над тропой могучими кронами, где-то рядом журчали невидимые ручьи. Подъем был крутой, трудный.
Выйдя на поляну, Максим остановился, вздохнул.
— Давай отдохнем, — сказал он. — Я весь мокрый.
Бармин с готовностью снял туго набитый мешок, налил из термоса горячего кофе, протянул крышку-стакан Максиму:
— Подкрепись, Максим Мартынович!
Оба они, выпив кофе, закурили, мешки подложили под головы и с наслаждением легли.
— Что ж, Петя, — сказал Максим, — вот пошли мы с тобою по новой тропе, а куда нас выведет эта тропа, никто не знает. Только ты, упаси бог, не думай, что я раскаиваюсь или жалею о чем-то… О чем мне жалеть? Вся моя жизнь прошла в скитаниях да в тоске.
Он приподнялся, опершись на локоть.
— И потом… Знаешь, о чем я сейчас думаю? Можно ли нам до конца верить этому болгарину? Он ведь перевернул все наши планы: вместо того чтобы быть вместе с коммунистами у республиканцев, мы, брат ты мой, двигаемся к самой что ни на есть сволочи и вынуждены будем воевать под знаменем, которое ненавидим.
— Я Тодору Цолову верю, — подумав, сказал Бармин. — Опутывать нас какой-то паутиной ему нет резона. Зачем? Что ему до двух людей, которые хотят вернуться на Родину? Не такие мы с тобой шишки, чтобы могли играть большую роль в чьих-то политических замыслах.
— Умом, Петенька, я все это понимаю, — глухо сказал Максим. — А вот сердце мое никак не стремится
Он долго смотрел на проплывающие в небесной лазури облака, слушал заливистое посвистывание лесной птицы, и все его мысли были там, в России, где жила его дочь, любимая его Тая. Он хотел представить, какой она стала за шестнадцать лет, но Тая до сих пор казалась ему маленькой девчонкой, такой, как на фотографии, которую Марина прислала на фронт, сообщив в письме о рождении дочери.
«Так и не довелось мне повидать свое дитя, — подумал Максим, покусывая горькую травинку. — И не знает она, родная моя доченька, где бродит несчастный ее отец и как смертно он скучает по ней…»
— Пора подниматься, Максим Мартынович, — потягиваясь, сказал Бармин. — Солнце вон уже где, а путь наш неближний…
Шли уже часа четыре, посидели немного у ручья, умылись прозрачной холодной водой, наспех поели консервов. С каждым километром идти было все труднее. Острым охотничьим ножом Бармин вырезал две дубовые палки, одну из них протянул Максиму.
— Возьми, — сказал он, — так будет легче…
Когда добрались до перевала, свечерело. Насбирав сушняка, они разожгли костер на поляне, наломали для постелей сосновых веток, согрели кофе.
Бармин подал Максиму флягу:
— Выпей, глоток коньяка не помешает…
Хворост потрескивал в костре, сыпал искрами. Вокруг совсем уже стало темно, потянуло холодом. Путники достали из мешков легкие шерстяные одеяла, набросили их на плечи. Сверху наползал сырой, промозглый туман.
— Ты никогда не был в Сент-Женевьев де Буа? — глядя в огонь, спросил Бармин.
— Не был. А что это?
— Есть такое местечко неподалеку от Парижа, километрах в пятидесяти, — сказал Бармин.
— Ну и что?
— В Сент-Женевьев де Буа одна скучающая миллиардерша, мисс Пэджет, лет семь или восемь назад по совету своей воспитательницы, какой-то старухи эмигрантки, построила для знатных русских беженцев целый дворец, что-то вроде богадельни или приюта для престарелых, — невесело усмехаясь, сказал Бармин. — Этот приют назвали «Русским домом». Простые смертные не могли туда попасть. «Русский дом» был открыт только для самых сановных эмигрантов: князей и княгинь, бывших царских министров, фрейлин ее величества, камергеров, губернаторов, статс-дам и тому подобных.
— Уж не хочешь ли и ты туда податься? — полушутливо сказал Максим. — Княжеский титул у тебя есть, тебе и карты в руки.
Бармин нахмурился.
— Мне приходилось несколько раз бывать в этом доме выживших из ума, жалких людей. Капризная их патронесса время от времени появлялась там с целым обозом жратвы, с цыганскими хорами, которые ублажали стариков песнями. Я ездил туда по просьбе матери, возил посылки какой-то дальней ее родственнице и видел, как и чем живут вконец опустошенные обломки прошлого, никчемные люди, которых еще недавно называли цветом Российской империи.