Сотворение мира.Книга третья

Закруткин Виталий Александрович

— Собирай, Катрин, все, что нам понадобится в дороге! Боши приближаются к Парижу. На улицах творится черт знает что. Люди кинулись кто куда. Мне кажется, что к утру в Париже останутся только покинутые хозяевами собаки. Надо и нам уезжать, причем сегодня же. У меня нет никакого желания видеть самодовольные физиономии гитлеровской солдатни.

Дельвилль выкрикнул все это на одном дыхании, швырнул на пол шляпу и, отдуваясь, упал в кресло.

— Куда же мы поедем, Альбер? — растерянно спросила жена.

Русская по происхождению, она была младшей сестрой князя Петра

Бармина, неожиданно для всех уехавшего из Испании в Советский Союз. Перед его отъездом Катрин Дельвилль получила от брата короткое письмо, в котором тот писал, что наконец исполняется давнее его желание, что вместе с Максимом Селищевым он уезжает на Родину, а о своей судьбе там, в России, напишет им в Париж. Еще одно письмо пришло из Советского Союза. Брат писал, что он и его друг Селищев после легкого ранения на южных склонах Пиренеев были отправлены в Советский Союз, что сейчас они лежат в госпитале и что врачи и все русские товарищи относятся к ним очень хорошо. Однако после этого последнего письма прошло уже восемь месяцев, от брата не было ни строчки, и его странное молчание беспокоило Катрин.

— А как же быть с Пьером? — спросила она, ради мужа именуя брата на французский манер, хотя всю жизнь называла его Петей или Петенькой.

— При чем тут Пьер? — не понял Дельвилль. — До Пьера ли нам сейчас, когда надвигается такое несчастье?

Катрин укоризненно всплеснула руками:

— Как же так? Ведь Пьер должен написать на наш парижский адрес! Его молчание давно тревожит меня, ты это знаешь. Придет письмо, а нас не будет!

— Через день-два в Париже будут немцы! — раздраженно закричал Дельвилль. — Понимаешь ты это или нет? Сейчас же готовь дочку и все, что нам будет нужно.

Катрин заплакала.

— Но я хочу знать, что случилось с братом, почему он молчит.

Дельвилль вскочил, поцеловал жену.

— Успокойся, милая, — ласково сказал он, — мы поедем к твоему отчиму. Ведь Пьер знает его адрес, он напишет о себе матери и ему. А мы отсидимся там на виноградниках, поживем у твоих, пока бошей вышвырнут из Франции. Оставаться в Париже нам нельзя, это очень опасно. Пожалуйста, возьми себя в руки, приготовь все, что надо, а я побегу за автомобилем и вернусь через час…

Выехать из Парижа супругам Дельвилль удалось только под вечер. Катрин долго собирала платьица, игрушки и одеяла маленькой Сюзи, которая к тому же никак не хотела расстаться с довольно крупным эрдельтерьером Реджи, недавно подаренным ей отцом. Как будто все понимая, собака не отходила от девочки ни на шаг, преданно заглядывала ей в глаза. Махнув рукой, Альбер Дельвилль решил взять с собой и Реджи. Автомобиль загрузили до предела. Улицы Парижа казались вымершими. Лишь изредка можно было увидеть где-нибудь у подъезда одинокую консьержку или солдата, но их согбенные, мрачные фигуры только еще больше подчеркивали странную пустоту огромного города.

Дельвилль решил ехать через Орлеан, Тур, Пуатье, Ангулем, а дальше пробираться на юг департамента Ланды, где находилось поместье мсье Доманжа, отчима Катрин. Однако, еще не доехав до Тура, куда, как говорили, уже перебралось из Парижа правительство

во главе с незадачливым Полем Рейно, семья Дельвиллей оказалась в таком бесконечном потоке грузовых и легковых автомобилей, мотоциклов, телег, велосипедов, пешеходов, что выбраться из этого потока, чтобы свернуть куда-то в сторону, на параллельные дороги, или вернуться в опустевший Париж, уже не было никакой возможности. Сотни тысяч потных, покрытых пылью людей ехали и шли по всем дорогам, и казалось, этому охваченному страхом, грохочущему, никому не подчиняющемуся потоку не будет конца.

Перед закатом солнца в небе послышался монотонный, с надрывным подвыванием гул самолетов, он усиливался, словно наплывал на людские толпы. Вскоре на изжелта-розовом фоне вечернего неба показались три тяжелых бомбардировщика в сопровождении эскорта истребителей. Самолеты шли невысоко в направлении Тура, прямо над дорогой, и на их фюзеляжах и крыльях ясно были видны черные кресты.

Уже в сумерках, страшась внезапного нападения немецких парашютистов, беженцы стали рассеиваться, сворачивали с дороги в поля и луга, становились на ночевку по берегам речушки. Дельвилли решили переночевать на окраине маленькой деревни. Ни одного свободного дома в ней не оказалось, все было забито беженцами, а потому Альбер поставил автомобиль у стены какого-то длинного сарая. Катрин развела примус, разогрела кофе.

Заметив мерклый огонек примуса, к Дельвиллям подошел невысокий офицер с перевязанной рукой. Он извинился и попросил глоток кофе. Дельвилль указал ему на опрокинутую канистру с бензином:

— Садитесь, господин офицер, кофе сейчас будет.

— Я уже два дня ничего не ел, — глухо сказал офицер. — Немцы разбомбили наш госпиталь, много раненых погибло, а уцелевшие разбежались кто куда.

Придерживая здоровой рукой чашку с горячим кофе, он заговорил мрачно и зло:

— Выжившие из ума генералы предали нас! Главнокомандующий Гамелен все время отсиживался в подвалах Венсенского замка, не зная, что делается на фронте. Не случайно его резиденцию назвали подводной лодкой без перископа. Генерал Жорж потерял управление войсками. Генерал Жиро, разыскивая свою армию, угодил к немцам в плен… Генералы Корап и Хюнтцигер напоминали слепых щенков… Сволочи!.. Говорят, Гамелена сняли, а главнокомандующим стал Макс Вейган, который спит и видит себя победителем Советского Союза. Вейган нисколько не лучше Гамелена. Он готов пятки лизать Гитлеру, а Даладье и Рейно считают его патриотом. Хорош патриот, который сразу же заявил, что Франция повержена, что надо сдаваться бошам, иначе власть захватят коммунисты…

— А как же наши солдаты? — волнуясь, спросил Дельвилль. — Неужели и они поддались таким настроениям?

Раненый офицер горько усмехнулся:

— Солдат обвинять нельзя. Они сделали все, что могли. Но разве можно воевать, если ими никто по-настоящему не руководит? Солдаты зачастую не знали, с какой стороны им ждать нападения противника.

Раненый поднялся, на его изможденном, темном лице появилось выражение страдания. Он оглянулся на горящий неподалеку костер, проговорил тихо: