Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
— Чего будем делать, товарищ политрук? — спросил Кривомаз.
Федор оторвался от карты!
— А вы как думаете, Иван Иванович?
Он остановил взгляд на старшине. Тот стоял, невысокий, широкоплечий, и казалось, ничто не оторвет от земли кривых его ног в сверкающих хромовых сапогах. Спокойной, уверенной силой веяло от этого человека.
— Я думаю, товарищ политрук, — сказал Кривомаз, — что вести эскадрон вслепую нельзя, так мы погубим людей ни за понюшку табаку. Надо углубиться пока в самую что ни на есть лесную гущину, найти получше родник и стать на дневку. Раненые наши хотя
— Что ж получается, по-вашему: хорониться мы должны, уходить от фронта? — возмутился Федор. — Нам никто не простит этого.
— Зачем же хорониться? — с достоинством сказал Кривомаз. — Я толкую о другом: не следует биться головой об стенку, да еще с завязанными глазами… Вам, товарищ политрук, уходить от людей не положено, вы теперь командуете эскадроном. Верно? Значит, пока вы будете тут командовать, наводить порядок, я возьму десяток бойцов, которые возрастом постарше, и поеду в разведку, чтоб мы знали, куда нам после дневки идти. Наверняка знали, а не тыкались туда-сюда, как слепые кутята. Видать по всему, товарищ политрук, что враг-то у нас сурьезный.
— Хорошо, старшина, — согласился Федор, подумав. — Пожалуй, вы правы…
Взяв направление на восток, эскадрон стал углубляться в лес.
Всадники один за другим ехали по неширокому ложу высохшего ручья. На галечных его осыпях, пронзая листву деревьев, мерцали, тихо шевелились золотые солнечные пятна. По-мирному куковала кукушка, предвещая кому-то долгие годы жизни. А совсем недалеко, впереди и сзади, слева и справа, ухали частые разрывы снарядов, глухо гудела земля, скрежетали танки. Огненный прибой войны смертным валом накатывался с запада.
Ранним июльским утром вся Огнищанка провожала мобилизованных. Возле сельсовета, над которым поник влажный от росы красный флаг, лениво жевали брошенную наземь траву запряженные в телеги разнузданные лошади. У забора, пряча тревогу, докуривая до жжения в пальцах махорочные скрутки, сидели мобилизованные: Иван и Ларион Горюновы, Николай Комлев, братья Демид, Игнат и Петр Кущины, Кондрат Лубяной, Кузьма Полещук, Капитон Тютин, Фотий Букреев, — полтора десятка женатых мужиков, уже прошагавших по дорогам двух войн — первой мировой и гражданской, да полсотни молодых парней из Огнищанки, Калинкина и хутора Костин Кут. Возле мужиков постарше толпились их плачущие жены. Парни молчаливой стайкой сгрудились в стороне, хмуро поглядывая на причитающих матерей.
Опираясь на палку, пришел к сельсовету и фельдшер Дмитрий Данилович Ставров. После болезни он был слаб, похудел, потемнел лицом, а вислые его усы стали совсем седыми.
— Поедем, товарищ фершал, с нами, — забормотал подвыпивший Капитон Тютин. — Пустят нам немцы кровь, все же знакомый дохтур будет.
— Я свое отслужил, — печально сказал Дмитрий Данилович. — У меня теперь один путь — на кладбище.
На сельсоветское крыльцо вместе с немолодым капитаном из военкомата вышли Илья Длугач и Демид Плахотин. Они тоже уходили в армию. Увидев их, бабы завыли в голос.
— Прошу вас, товарищи женщины, помолчать, — тихо заговорил
— Ты лучше скажи, по какой причине аж до Минска захватчиков допустили? — закричала какая-то из женщин.
— Сколько лет хвалились: любого, мол, разобьем, кто полезет в наш огород, а теперь чего получилось? — подхватила другая.
Сейчас, в минуту расставания с мужьями и сыновьями, женщины были злы. Понимали, что многие из тех, кого вот-вот увезут на станцию, не вернутся с войны никогда. Во всех бедах они готовы были обвинить Илью Длугача, первого огнищанского коммуниста, который столько лет руководил ими, уверял их, что Красная Армия всех сильней, даже песню об этом учил петь деревенских парней и девчат. А теперь вот не только сам уходит в отступающую под натиском врага Красную Армию, но и увозит с собой на смерть почти всех мужиков.
Дмитрию Даниловичу стало жаль Длугача, он никогда не видел его таким беспомощным.
Капитан из военкомата подтолкнул Длугача локтем, сказал, вытирая сложенным вчетверо платком потный лоб:
— Давайте-ка, председатель, не мешкать с отправкой, поезд не будет нас дожидаться.
Но Длугач не обратил на это внимания. Шагнул вперед, снял фуражку и стал говорить, с трудом подбирая слова:
— Я понимаю, дорогие огнищанские граждане, какое горе у вас на душе. Да чего ж делать?.. Почему отступает наша армия, я не могу вам сказать. Не знаю… Знаю только, что партия наша никогда не обманывала народ и, конечно, в скором времени объяснит вам все, скажет всю правду, даже самую горькую. И зараз всех нас на верную дорогу направит, приведет к победе… в этом вы не сумлевайтесь… А теперь прощевайте. Заместо товарища Плахотина, который уходит на фронт, колхозом будет временно руководить Лука Иванович Горюнов, а председателем сельсовета заместо меня останется — тоже временно — наш фершал Ставров Дмитрий Данилович.
Длугач посмотрел на опешившего Ставрова.
— Извиняй, Данилыч. Это указание райисполкома. Соберешь депутатов и оформишь все по закону…
Демид Плахотин тоже попрощался со всеми, первым сошел с крыльца.
— В добрый час! — крикнул он. — Не поминайте нас лихом и ждите с победой. Мы не поддадимся фашистскому падлу!
Громче заголосили, кинулись к телегам женщины. В последний раз припали они каждая к своему кровному. Казалось, никакая сила не оттащит их прочь. Но рванули с места кони, зазвенели тележные колеса, поднялась на сухой огнищанской улице легкая пыль, и обоз скрылся в лесу…
Дмитрий Данилович вернулся домой, бесцельно побродил по двору, посидел, опустив голову, в амбулатории. Не случалось ему еще чувствовать себя таким осиротевшим и одиноким. После того как поженились и разъехались все молодые Ставровы, скука тоже одолевала порой, но тогда он знал, что никому из его детей не угрожает опасность, что летом они опять съедутся в Огнищанку. Скрашивали тогдашнее одиночество и ежедневные встречи с Ильей Длугачом, с Демидом Плахотиным. А теперь и этих не стало. В сердце Дмитрия Даниловича будто оборвалось все, что связывало его с жизнью.