Сотворение мира
Шрифт:
И наконец, в иерархическую систему введен новый элемент. Теперь там есть категория, известная как «благородный муж». Благородным мужем может стать всякий, если придерживается небесных правил, — но это не совсем простое занятие. Я коснусь этих правил, когда буду рассказывать об Учителе Куне, или Конфуции, как его тоже называют. Ему приписывают введение понятия «благородный муж», пригодного для ши и вряд ли для кого еще.
Пока Хуань принимал прошения и выслушивал жалобы, мы с Шэ-гуном разрабатывали план побега.
— Вам нужно сбрить бороду. — Шэ-гун притворился, что восхищается перьевой ширмой. — Мы оденем вас в женское платье. Вы поедете со мной как наложница.
— Белая наложница?
— Шэ-гун их больше всего любит, это известно всему миру. — Его рассмешила собственная мысль. — Но так ничего не выйдет. Вам нужно затемнить лицо. Я пришлю вам грим, которым пользуюсь сам. И конечно, понадобится вуаль.
— Вашу свиту будут осматривать.
Я знал суровую стражу, охранявшую не только городские ворота Яна, но и заставы по всему Цинь. Люди всегда старались обойти слишком рациональные правила Хуаня.
— Они не посмеют! Я родственник их монарха. Но если посмеют…
Шэ-гун сделал понятный повсюду жест, означающий взятку.
Неожиданно рядом возник Хуань. У него был дар возникать повсюду. Я часто представлял его тенью быстро несущегося облака.
— Почтенный владыка… досточтимый посол! Я вижу, вы восхищаетесь моей ширмой.
— Да, — как ни в чем не бывало ответил Шэ-гун. — И я хотел объяснить вашему гостю значение ее рисунка.
Я взглянул на ширму и впервые действительно увидел ее. Там были изображены восемь черных дроздов на фоне грозового неба.
— Вы должны знать его значение. — Хуань обернулся ко мне. — Нет ничего, чего бы Шэ-гун не знал о нашей правящей фамилии, которая является и его фамилией.
— Совершенно верно. Прадед последнего всежалостливого был дедом моего дяди. Его звали Пин. Однажды к нему пришли несколько музыкантов с севера и сказали, что знают всю музыку, когда-либо исполнявшуюся при дворе императора У. Пин-гун не поверил. Да и как поверить? Всем известно, что большая часть музыки истинного двора Чжоу либо безнадежно испорчена, либо полностью забыта. Он так и сказал им. Но старший из музыкантов — который не был слепым, и это подозрительная деталь, потому что всякий настоящий музыкант должен быть слепым, — так вот, он сказал: «Мы докажем, что можем приблизить небо вплотную к земле!» И они начали играть. Музыка была какой-то странной, потусторонней. Потусторонней, но не небесной. Откуда-то появились восемь черных дроздов и стали танцевать на террасе перед дворцом. Тут по городу пронесся жестокий ураган. С крыши дворца полетела черепица. Ритуальные сосуды разбились. Пин-гун заболел, и три года в стране ничего не росло — ни травинки.
Хуань улыбнулся мне:
— Почтенный владыка прекрасно знает эту печальную, эту предостерегающую сказку. Знаете, я воспринимаю ее вполне серьезно. В общем-то, потому я и держу эту ширму всегда рядом, чтобы меня не постигло искушение сыграть не ту музыку. Мы не хотим снова увидеть восемь черных птиц, летящих на нас с юга.
В ту самую ночь эконом Шэ-гуна подкупил одного из слуг Хуаня, чтобы в полночь тот проник ко мне в клетку. Я получил бритву, грим и женскую одежду. Быстренько преобразившись в необычно высокую китайскую даму, я последовал за слугой через тускло освещенный дворец: при каждом скрипе половицы я в страхе замирал, особенно когда мы крались мимо спящих — то есть накурившихся чего-то — стражников у дверей. За дверью начинался огражденный стеной сад. Там ждал меня эконом Шэ-гуна. К счастью, ночь была безлунной и беззвездной из-за густых дождевых туч.
Как духи смерти, мы устремились по петляющим улочкам, при приближении ночной стражи прячась в дверных проемах. Бронзовые лампы стражников отбрасывали вперед блики света, как грозные пики. Поскольку гражданам не разрешалось выходить из дому от заката до рассвета, Ян казался вымершим. Эконом имел разрешение на выезд за границу, но у меня такого не было. Не знаю, какое оправдание он приготовил на случай нашего задержания. К счастью, прогремел гром, словно грянули десять тысяч барабанов, и на город обрушился ливень.
Через дождевые потоки мы продолжили путь к городским воротам, где в готовности к отбытию дожидались фургоны Шэ-гуна. Эконом поднял пол одного из фургонов и заставил меня втиснуться в пространство чуть меньше моего объема. Когда я втиснулся, доски снова забили гвоздями. Гроза так бушевала, что я не слышал приказа двинуться, но фургон начал подскакивать подо мной, возница хлестнул мулов, и мы прогремели через ворота.
Как я и ожидал, циньская полиция настигла нас через два дня, когда мы были на перевале Ханку. Там фургоны тщательно обыскали, и мое убежище обнаружили. Но меня там уже не было. Шэ-гун получил предупреждение от расставленных вдоль дороги дозорных. Он знал, что, когда обнаружится мое исчезновение, Хуань заподозрит в подготовке побега его. Дозорные подавали друг другу сигналы при помощи до блеска отполированных бронзовых щитов, пуская солнечные зайчики от поста к посту.
Когда мы узнали, что нас вот-вот настигнут, я нашел убежище на дереве, а фургоны поехали дальше. При появлении полицейских Шэ-гун был великолепен. Он напомнил им о своем родстве с новым властителем и своем происхождении от самого Желтого Императора, императора Вэня и прочих. Тем не менее он позволил обыскать фургоны, выразив надежду, что такое святотатство не останется без внимания его предков на небесах и виновные понесут наказание.
Полиция обыскала фургоны, внимательно осмотрела каждого из сопровождавших Шэ-гуна мужчин и женщин и, к своему большому удивлению, меня не обнаружила. В таком тотально зарегулированном государстве, как Цинь, никто не исчезает без молчаливого согласия властей. Наконец процессии было разрешено ехать дальше, но, к моему ужасу, в течение последующих пяти дней полицейские сопровождали фургоны и не покидали Шэ-гуна до самого каменного монумента, обозначающего границу между Цинь и Чжоу.
Мне пришлось остерегаться не только полицейских, но и нападения волчьих стай, которые с любопытством за мной следили. Их глаза горели в ночи желто-зелеными огнями. Я спал на деревьях, не расставался с тяжелой дубиной и проклинал женский наряд, не включавший в себя никакого оружия. Я видел бурого медведя. Если он и заметил меня, то интереса не проявил. Хотя считалось, что в том дремучем лесу водятся разбойники, я не встретил ни единой человеческой души. Если бы время от времени не слышалось, как стучат фургоны Шэ-гуна, я был бы полностью изолирован от людей.
Встречая ручей или лужу, я пил воду, как зверь, на четвереньках. Я ел незнакомые ягоды, корни, плоды. Часто меня тошнило. Однажды мне показалось, что я вижу дракона, поблескивающего чешуей в лесном полумраке. Но дракон оказался верхушкой светло-зеленой глыбы нефрита, прекраснейшего из камней.
Стоя в рощице каких-то пушистых деревьев у слияния рек Вэй и Тай, я смотрел, как полицейские отсалютовали Шэ-гуну, и вернулся в лес. На другом берегу реки Тай виднелись обработанные поля Чжоу. Перейти из Цинь в Чжоу все равно что попасть из ночи в день.