Сотворение мира

Видал Гор

Ананда провел нас в комнату с низким потолком, устроенную в задней части прежнего монастырского двора.

— Здесь я стараюсь вспоминать, — сказал он.

Когда носильщики принца Джеты удалились, Ананда обратился ко мне:

— Шарипутра очень хорошо отзывался о вас.

Принц рассказал ему о моих китайских приключениях, и святой выразил интерес. Но изложить китайскую мудрость попросил не он, а сам принц Джета. Я вкратце изложил. Ананда вежливо скучал, а под конец сказал:

— Учитель

Конфуций поражает меня. Он слишком принадлежит этому миру, чтобы воспринимать его учение всерьез.

— Он верит, что мир людей — единственный из существующих миров, — ответил я. — Вот почему он придает такое значение нашему поведению в единственно существующем мире.

— Мы бы, конечно, согласились с последней частью, и его представления о благородном муже очень близки к тому, что мы знаем как истину. Вот почему мне кажется столь странным, что он не видит очевидного: нирваны. Будто, уже ступив было на путь четырех благородных истин, он вдруг останавливается. — Ананда, надув щеку, издал вульгарный звук.

— Не думаю, что он собирается идти куда-то дальше этого мира.

— И в этом его можно пожалеть.

— Думаю, Конфуций не нуждается в жалости, — сказал я резче, чем хотел, и принц Джета повернул ко мне голову.

— Наша жалость всеобща, дорогой мой. — Ананда улыбнулся. — Мы жалеем всех живущих. Быть живым — значит оказаться пойманным в круг непрестанных возрождений. Только о тех, кто был здесь и ушел, можно сказать, что они достигли того, что должно стать сознательной целью всех людей.

— Учитель Кун не согласился бы с вами.

Я с удивлением обнаружил, что говорю, как ученик Конфуция, а ведь ужасался его безразличию к Мудрому Господу! И он был безразличен не только к идее сотворения мира, но даже отказывался признать скрытую во всем двойственность. Хотя Конфуций целиком принадлежал этому миру, я защищал его от Ананды. Нет конца человеческой странности! Думаю, всегда соблазнительно бросить вызов тому, кто думает, что один знает правду, или истинный путь, или владеет ключом к тайне.

— А что Конфуций думает о смерти? — ради принца Джеты проявил интерес Ананда.

— Толком не знаю, но подозреваю, что он считает этот вопрос несущественным. Конфуций интересуется жизнью…

— Пойман жизнью! Бедняга!

— А кто не пойман? Просто Конфуций честен. Он часто грустит. Он признает свое несовершенство — как я заметил, редкость для святых сего мира.

Ананда воспринял мой намек с вкрадчивой улыбкой.

— Он хотел управлять страной для общего блага, — продолжал я. — Когда ему отказали в этом, он страдал и говорил, что это страдание и есть доказательство, что он вовсе не совершенный мудрец.

— Вовсе не совершенный мудрец, — повторил Ананда. — Вы уверены, что он не проявлял желания вырваться из круга рождений,

смертей и возрождений?

— Не думаю, что он признавал этот круг.

— Боюсь, это невежество.

— Нет, не невежество. Просто другой вид знания. Он признавал первичное единство, из которого мы вышли и в которое вернемся.

— Это он очень, очень тонко подметил. — Ананда повернулся к принцу Джете. — Вот доказательство абсолютной мудрости Будды — даже в варварском Китае какой-то учитель смог заметить краешек истины — не понять, нет-нет, но ощутить ее. — Он улыбнулся мне. — Мы очень рады это слышать.

Этот коротышка утомлял своим самодовольством.

— Несомненно, Конфуций был бы рад узнать, что в далеких землях люди могут хотя бы смутно воспринять его истины, — сказал я.

Ананда не услышал ни смысла моих слов, ни звучавшего в них вызова.

— Вы будете рады узнать, что мы наконец усовершенствовали нашу канализационную систему, — обратился он к принцу Джете. — Она уникальна, по крайней мере в Шравасти. Мы отвели воду подземных потоков так, что теперь она бежит прямо под уборными. Мы также сделали…

Он еще много говорил о гигиене — вечной проблеме индийских городов. Наконец Ананда вежливо повернулся ко мне:

— Кажется, я припоминаю, что, когда вы были у нас впервые, ваши верования значительно отличались от нынешних. Тогда вы верили в верховного бога, единого творца Вселенной. Теперь же благодаря поучениям того китайца вы озабочены лишь… умением вести себя в повседневной жизни.

Я не ожидал, что он помнит мои слова о Мудром Господе, сказанные так много лет назад, и это было глупо с моей стороны. Когда дело касается памяти, профессиональный жрец еще хуже — или лучше — поэта.

— Я не изменился, — сказал я. — Я по-прежнему верю в Мудрого Господа и упомянул об учении Конфуция, лишь чтобы показать… — Я запнулся, не в состоянии вспомнить, что же именно я хотел показать, цитируя принадлежащего этому миру Конфуция.

— …Показать сходство между его Путем и путем Будды. Да, я так и понял. — Ананда улыбнулся, чем привел меня в бешенство. — Конечно, — продолжал он, — ваш китаец, отвергая идею о боге-творце вроде Брахмы или Мудрого Господа, проявил зачатки истинного ума.

Я перенес это святотатство, надеюсь, с той же невозмутимостью, с какой он постоянно уклонялся от моих нападок.

— Истинный ум заключается в том, — ответил я, — чтобы осознать: ничто не может начаться из ничего. И следовательно, мир должен начаться с чего-то. Мир должен быть кем-то сотворен — а именно Мудрым Господом.

— А кто сотворил его самого?

— Он сам.

— Из чего?

— Из ничего.

— Позвольте, но вы только что сказали, что ничто не может начаться из ничего.