Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник)
Шрифт:
С точки зрения беллетристики, он совершает самоубийство, скидывая свой главный козырь на следующем же ходу. Но самоубийство состоялось уже в тот момент, когда он решил работать в сфере тривиальных сюжетных ходов: бульварный роман не может быть оригинален даже в построении фабулы.
Последний прием, относящийся к категории бесполезных узнаваний, – это топос мнимого незнакомца. Нередко в начале главы бульварного романа появляется персонаж, по-видимому, незнакомый читателю, однако, поиграв с ним сколько требуется, автор сообщает: «Незнакомец, в котором читатель наверняка уже признал нашего Х…» И снова перед нами дешевый трюк, позволяющий романисту лишний раз сыграть на радости узнавания,
Тем не менее, если, с точки зрения стилистики сюжетостроения, эти дешевые приемы представляют собой все те же сюжетные подпорки, с точки зрения психологии наслаждения и психологии сопереживания, они работают на все сто, поскольку читателю нужно, чтобы его лени потакали, предлагая ему загадки, которые он уже разгадал или заведомо легко разгадает.
Здесь мы можем задаться вопросом: действительно ли при такой избитости приемов узнавание в feuilleton обладает той повествовательной мощью, о которой я говорил вначале? Как ни странно, да. Одна моя подруга говорила: «Когда в фильме появляется развевающийся флаг, я плачу. И не важно, какой он страны». Кто-то написал в рецензии на «Love Story», что лишь человек с каменным сердцем не расхохочется над историей Оливера и Дженни. Просчет – каким бы каменным ни было сердце, на глаза все равно навернутся слезы, потому что существует химия страстей, и когда приемы повествования направлены на то, чтобы выжать слезу, они выжмут ее, непременно выжмут, так что самый циничный из dandies в крайнем случае может сделать вид, что чешет нос, на самом деле смахивая предательскую влагу. Можно сотню раз смотреть «Дилижанс» (и даже самые топорно сработанные его клоны), но, когда под звуки трубы появляется седьмой кавалерийский с саблями наголо и сметает банду Джеронимо, уже торжествовавшего победу, сердце самого отъявленного мерзавца гулко забьется под рубашкой из тонкого батиста.
Так предадимся же свободно волнительным радостям узнавания, даже если нам уже известно, кто кого должен узнать, и, затаив дыхание, восхитимся многообразием приемов, что неустанно воспроизводят этот повествовательный архетип столько лет, сколько существует роман-фельетон.
– О! – воскликнула миледи и встала. – Ручаюсь, что не найдётся тот суд, который произнёс надо мной этот гнусный приговор! Ручаюсь, что не найдётся тот, кто его выполнил!
– Замолчите! – произнёс чей-то голос. – На это отвечу я!
Человек в красном плаще вышел вперёд.
– Кто это, кто это? – вскричала миледи, задыхаясь от страха; волосы её распустились и зашевелились над помертвевшим лицом, точно живые.
– Да кто же вы? – воскликнули все свидетели этой сцены.
– Спросите у этой женщины, – сказал человек в красном плаще. – Вы сами видите, она меня узнала.
– Лилльский палач! Лилльский палач! – выкрикивала миледи, обезумев от страха и цепляясь руками за стену, чтобы не упасть.
И этот человек, тридцать лет хмуривший лоб при виде Андреа, выпрямился во весь рост, и, указав бесчеловечному сыну на тело отца, затем на дверь и на того, кто стоял на пороге, произнес:
– Господин виконт, ваш отец убил первого мужа своей жены, потом бросил в море вашего старшего брата, но этот брат не умер… вот он. – И он указал Андреа на Армана.
– Этому-то брату, – продолжал Бастиан, – ваш раскаявшийся отец при смерти отдал все то, что он похитил у него и что было должно перейти к вам. Вы здесь у господина графа Армана де Кергаца, а не в своем доме… Выйдите отсюда.
Арман говорил повелительно, как хозяин дома, и первый раз Андреа трепетал и исполнял приказание. Он попятился, как пятится, огрызаясь, раненый тигр, но в дверях приостановился и, взглянув на Армана, крикнул вызывающим голосом:
– Кому-нибудь из двоих, добродетельный братец!.. Мы посмотрим, кто одержит верх: филантроп или разбойник, ад или небо… Париж будет ареной нашей битвы.
И он вышел, гордо подняв голову и улыбаясь сатанинской улыбкой, из того дома, который не принадлежал уже ему более и где его отец испустил свой последний вздох.
Рассказчик остановился и окинул взглядом присутствующих.
Все внимательно слушали его, и ни у кого на лице не было заметно улыбки.
– Итак, – окончил он, – этот вор, этот убийца, этот палач женщины найден мною час тому назад… Этот негодяй здесь… между вами!
И при этих словах он поднял руку и, показав на виконта, добавил:
– Вот он!
Андреа задрожал на своем стуле, тогда незнакомец снял маску.
– Арман! Скульптор Арман!.. – раздалось с разных сторон.
– Андреа! – вскричал он. – Андреа! Узнал ли ты меня?
Но в эту минуту и в то время, пока присутствующие не могли еще прийти в себя, находясь под влиянием только что происшедшей сцены, дверь залы отворилась, и в нее вошел человек, одетый во все черное.
Этот человек – подобно старому служителю, который пришел к Дон-Жуану во время одной из его оргий сообщить ему о смерти отца, – этот человек, не обращая внимания на сидящих за столом, медленно подошел к виконту и громко сказал:
– Господин виконт Андреа, ваш отец, генерал Фелипоне, который уже давно серьезно и тяжело болен, чувствует себя очень плохо и желает видеть вас у своего смертного одра.
Но в ту же минуту человек, который сообщил ему это известие, этот человек взглянул на Армана, который было хотел остановить Андреа, и громко вскрикнул:
– Боже! Лицо моего полковника!
На пороге залы, где тогда находились супруги, появился человек, при виде которого граф Фелипоне смертельно побледнел и отшатнулся, пораженный изумлением.
Вошедший был человек лет тридцати шести в длинном синем сюртуке, украшенном красною орденскою ленточкой, какие носили тогда солдаты, служившие Империи и оставленные Реставрацией. Он был высокого роста, во взгляде его сверкал мрачный огонь, лицо бледно от гнева. Сделав несколько шагов к отступавшему в ужасе Фелипоне, он протянул к нему руку, воскликнув:
– Убийца! Убийца!
– Бастиан! – прошептал, обезумев, Фелипоне.