Совесть
Шрифт:
— Постой… Хочу спросить… Ночью никто к нам не приходил, не стучал?
— Нет, господин мой. Не то что человека не было, муха не пролетела.
— Ну, ну… Все равно будь начеку! Если кто появится без моего позволения, тебе отвечать!
До самого кладбища «Мазари шериф» не давал ему покоя тот же вопрос — откуда узнала внучка про Али Кушчи?
На открытой площадке перед домом шейха горел костер, около него грелись дервиши. Другая группка неподалеку кипятила воду в котлах.
Бывало ювелира почти сразу звали к шейху, не давая ждать во внешнем дворе. На сей раз у шейха, видно,
Пришлось-таки посидеть, обождать, пока наконец тоненький, словно девушка, совсем молоденький мюрид пригласил его проследовать в дом.
Ох, не услышать бы сейчас от шейха безрадостной вести!
Старик придержал мюрида за руку.
— Есть кто-нибудь там, у моего пира?
— Да. Сегодня изволили пожаловать к нам светлоликий ишан Ходжа Ахрар, пир нашего пира.
Салахиддин-заргар невольно ощупал в кармане золотые перстни. Недаром он взял два перстня! Доброе предзнаменование!
И, подумав так, испытал вдруг чувство облегчения.
…Ишан Убайдулла Ходжа Ахрар восседал в просторной салям-хане на самом видном и почетном месте. Шейх сидел справа от него, тоже на груде шелковых одеял и тоже с четками в руках. Рядом с ладным, не потерявшим и в преклонные годы стройности шейхом ишан, широкоплечий и грузный, напоминал приземисто-закругленную киргизскую юрту. Белая борода шейха и рядом черная, как смоль, курчавая, без единого седого волоса борода на груди ишана… Каждый был и лицом заметен: строгие черты просветленного лица у шейха и мясистое, носатое, щекастое, румяное — у ишана. И внимательные, словно притягивающие к себе взгляды обоих…
Салахиддин-заргар преклонил колени, подобострастно произнес все слова почтительного приветствия. Ходжа Ахрар бегло глянул на него, продолжая перебирать четки. Шейх ответил, как полагается, словами молитвенными. А затем неожиданно спросил:
— Что скажешь нам, Ходжа Салахиддин? С чем пришел?.. Маловато времени у нас для тебя — вот пожаловал наш духовный отец из Шаша, удостоил нас чести лицезреть его и беседовать с ним о законах шариата, о делах первостепенно важных.
Ювелир еще раз склонился в почтительном поклоне.
— Благодарение аллаху за явленную милость — за то, что привелось мне припасть к стопам покровителя и защитника моего, прославленнейшего ишана, известного щедротами своими.
— Так говори же, Ходжа… — снова заторопил гостя шейх. Это было против обыкновения и потому страшило ювелира. — Что нового в городе? Какие вести среди торговых людей?
— Этой ночью, мой пир, — решился заговорить о своем Салахиддин-заргар, — ко мне в дом пришли нукеры… и увели с собой сына моего единственного… мавляну Мухиддина. Он еще не вернулся, мой пир.
Шейх тонко улыбнулся.
— Видно, понравился повелителю, раз не вернулся.
— Мой пир!
— Или, может, тут другая причина? Может, твой непостоянный сын
— Этого не могло случиться! Раскаянье сына у ног ваших было чистосердечным и полным!
— Чистосердечным и полным?! — вдруг вмешался Ходжа Ахрар. Его глаза гневно засверкали. — Когда можно было ему верить, сыну твоему, богохульнику?.. Да, да, богохульнику, ибо иначе нельзя назвать человека, простирающего сомнения свои до того, чтобы усомниться во всемогуществе творца всего сущего. Сын твой хотел проникнуть мысленным взором в таинственное царство вседержителя и всесоздателя… Почему же ныне он, любимый ученик султана-вероотступника, отказался от заветов своего учителя, как ты говоришь?
Ходжу Салахиддина охватил ужас. Только каяться, снова и снова каяться — лишь в этом было спасение.
— Безгрешен один аллах, — пробормотал он. — Простите, простите неразумного, заблудшего раба божьего!
— «Заблудшего, неразумного»! — передразнил его Ходжа Ахрар, раздувая ноздри. — Я хорошо знаю тебя, ювелир! Хорошо знаю… Теперь ты уверяешь нас, что во всем раскаиваешься, а откуда пришло к тебе богатство, если не из щедрых рук вероотступника, покровителя твоего?
— Мой пир, покорность и преданность слуги вашего могут подтвердить многие… да и очевидна она…
— Ты не спорь, а лучше молись о спасении души сына!.. А о милосердии проси господа, только господа… Участь всех, кто пытался усомниться в могуществе творца, кто стремился совращать правоверных с пути истинного, участь всех нечестивцев будет столь же плачевной, как и твоего грешника сына! Всевышний не забывает про мщение тому, кто возгордился!..
Салахиддин повалился в ноги, коснулся лбом ковра. Ужас словно обручем сдавливал голову, язык не слушался, но молча старик кричал только одно: «Не лишай милосердия своего, аллах, пощади!»
— Иналлахо маассобирин… Аллах с теми, кто терпелив… — это произнес уже шейх Низамиддин Хомуш. — Будь терпелив, Ходжа Салахиддин!
Шейх достал из-под сиденья трещотку, потряс ею. Юный мюрид возник на пороге комнаты.
— Пришел ли божий нищий Давулбек?
— Он здесь, пирим.
— Скажи, пусть заходит.
Салахиддин-заргар не поднимал головы. Лишь по звуку догадался, что кто-то вошел в комнату и пал рядом с ним. Робко покосился на того, кто со столь громким рвением приветствовал ишана и шейха. Вместо нищего, оказывается, приложил лоб к пышному ковру косоглазый есаул из Кок-сарая: кривая сабля гулко стукнулась ножнами о незастеленную часть пола, в глаза ювелира так и лез железный воинский шлем на склоненной голове.
— Ну, дервиш, принес ли ты вести о беглеце?
— Нет еще, мой пир…
— Это ты-то не можешь, старший средь дервишей и с некоторых пор есаул-баши во дворце? А я считал тебя проворным…
— Моя вина, пирим… не осталось такого места в столице, где бы я не побывал, такой щели не осталось, в которую не пролез бы.
— Что еще за беглец? — спросил Ходжа Ахрар.
— Нечестивец Каландар Карнаки. Третьего дня я говорил вам о нем, мой пир… Он сбежал в день гибели султана-вероотступника и до сих пор не найден.