Совесть
Шрифт:
о— Жаль, — Ходжа Ахрар недовольно покачал головой. — Доверять тому, кто побывал в руках султана-вероотступника…
— Не доверять, мой пир… я испытывал его, за ним следили… вот он, — шейх кивнул на Шакала. — Ну-ка, оторви лоб от ковра… И ты, заргар!
Шакал приподнялся, положил руки на колени.
— Если сама земля поглотит этого дьявола, все равно я найду его, мой пир!
Шейх Низамиддин Хомуш повернул разговор в сторону от неприятного и для себя русла:
— Ну, хорошо, хорошо, ищи!.. А теперь посмотри направо.
Шакал не повернул головы, только искоса оглядел стоящего рядом с собой на коленях человека. Осклабился.
— Во всем Мавераннахре нет того, кто не знал бы достопочтенного.
— Так вот, сын достопочтенного ювелира, мавляна Мухиддин, говорят, брошен в зиндан… там у вас в Кок-сарае. Это известно тебе?
— Да, мой пир. Мавляна Мухиддин находится вместе с нечестивцем Али Кушчи.
— Почему? Или его еще не допрашивали?
— Допрашивали… Хвала мавляне, он повторил те покаянные слова, что говорил здесь, у вас.
— Почему же тогда он в зиндане?
Шакал пожал плечами.
— Так решил повелитель… Пусть, мол, мавляна Мухиддин заставит раскаяться и Али Кушчи, тогда их вместе и освободят!
Салахиддин-заргар застонал. Он снова хотел пасть к ногам шейха, но грозный возглас ишана остановил его.
— Верно, верно сделал шах-заде! — Ишан поднял руку с четками, словно для того, чтоб исхлестать ими человека, который осмелился бы возразить. — Верно! Так сними и надо поступать, с богохульниками! Не прощать их, а карать! — Ишан откинулся на подушки за спиной. — Твой сын, заргар, ел плов из одной чашки с этими вероотступниками! Не боясь гнева творца, сочинял неугодные богу трактаты! Он должен, должен теперь понести наказание! И чем сильней оно будет, тем скорей очистится его душа, погрязшая в грехах… И не плакать по сему поводу надо, заргар, а благодарить творца!
— Пир мой, вы не знаете Али Кушчи…
— Знаю! Всех я их знаю! — Ишан снова выпрямился. Не поворачиваясь, занес руку за спину, поправил подушки, — Я знаю и шах-заде, заступника истинной веры… И вытри, вытри глаза, заргар, не бормочи о помощи и милосердии. Милосердия надо просить у бога, только у него одного. Денно и нощно моли его об отпущении грехов… И да сбудется твое моление. Ну, встань, заблудший!
Поднимаясь, Ходжа Салахиддин посмотрел на шейха, но тот как бы в смущении отвел взгляд в сторону…
С трудом нашел выход в этой хорошо освещенной комнате старый ювелир. Шатаясь, пошел через прихожую, на мгновение привалился к стене отдышаться. Рука, растиравшая грудь под чекменем, случайно нащупала перстни. «Так и не отдал!.. Идти снова? Нет, нет!.. Нести их обратно? С ними домой? Дурной знак, ох какой дурной!.. Что же будет с нами, что будет?»
12
Каландар пришел в пещеру кузнеца Тимура Самар-канди в полночь. Вернулся и молча лег лицом вниз
— Мавляна Мухиддин тоже в зиндане, отец.
Говорить, рассказывать подробности, проклинать шах-заде — ничего не хотелось. В мыслях своих Каландар все еще был в саду Салахиддина-заргара. Все стояло перед ним лицо Хуршиды, омытое слезами, и голос ее продолжал укорять, хотя и сказала она, что ни в чем его не винит.
Нынче он вторично пошел к мавляне Мухиддину, снова стучался в знакомое окно, выходящее в сад. С замиранием сердца услышал, как отворилась калитка. По легкому шороху кавушей узнал: идет Хуршида.
Он стоял все под той же старой орешиной. Хуршида была одета по-другому, чем прошлый раз. Поверх длинного, до самых щиколоток платья на ней был черный мурсак[35], вместо платка голову покрывала черная бархатная накидка, и даже тонкая-тонкая кисея на ее лице показалась Каландару иссиня-черной. Под стать настроению, видно, оделась; стояла молча, прямо, склонив голову под тяжелой накидкой.
Предчувствуя худшее, Каландар спросил:
— Да будет все хорошо у вас, госпожа моя… Вернулся ли домой мавляна?
— Нет…
Хуршида-бану подняла голову, посмотрела на дервиша. Глаза ее были печальны и, показалось Каландару, холодны.
— Почему? — спросил он и тотчас догадался, что вопрос неуместен.
— Откуда мне знать?.. Только… не думаю я, что они бросят в зиндан человека, который предал… будто предал мавляну Али Кушчи!
— Простите меня, госпожа…
— Вы говорили… вы уверяли меня, что нечего опасаться за него… Отца не тронут, даже волоса его не коснутся… Так где же он?!
Каландар отвел взгляд.
— Разве не все мы ошибаемся… Простите меня…
— Да, мой отец человек слабый. Его легко напугать. Зиндан, угроза оставить его там — это ведь в самом деле страшно. И все же, бог свидетель, отец не поступится своей совестью. Он не предаст друзей!
Мягкая, покорная, Хуршида могла быть гневной и резкой, Каландар знал это.
— Простите меня, Хуршида-бану, — только и мог повторить он, — я-то думал, несведущая душа…
Хуршида словно не слышала его.
— Слабый, невыносливый, больной, как же он перенесет зиндан? Рассказывают ужасы… Бедный отец!
Каландар не мог ни оправдаться перед Хуршидой за то, что посеял в ее душе семена недоверия к отцу, ни помочь чем-нибудь этой милой сердцу женщине, что спрятала лицо в ладони, в белые, нежные, прекрасные свои руки — и не для того ли, чтоб не видел он ее слез? Дважды в жизни он обидел Хуршиду, и теперь особенно трудно было приблизиться к ней, говорить слова утешения.
— Ну, полноте, госпожа, не надо плакать, — наконец сказал он, презирая себя за то, что не может найти нужных слов. — Не будем терять надежду.