Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Смоленский Борис Моисеевич

134. ЩИТ

Мы щит нашли на поле Куликовом Среди травы, в песке заросших ям. Он медью почерневшей был окован И саблями изрублен по краям. Безвестный ратник здесь расстался с жизнью, Подмят в бою татарским скакуном, Но всё же грудь истерзанной отчизны Прикрыл он верным дедовским щитом. И перед ним в молчании глубоком Мы опустили шапки до земли, Как будто к отдаленнейшим истокам Могучего потока подошли. …Что станет думать дальний наш потомок И чем его наполнится душа, Когда штыка трехгранного обломок Отыщет он в курганах Сиваша? <1940>

135. «Всё было таким особым…»

Всё было таким особым Той сказочной дикой весной — И бег ручьев по сугробам, И солнечный свет сквозной. В предчувствии близкого лета Черемухи пышно цвели, Их ветви под тяжестью цвета Сгибались до самой земли. Одна лишь под солнцем весенним Стояла суха и грустна, И белым безумным цветеньем Совсем не блистала она. Она в полуночную темень Ветвями стучала в окно, В ответ под ударами теми Слегка дребезжало оно. И я выходил, босоногий, Из

комнатной духоты И видел: бежали дороги Под светом неверной звезды. Пустынная полночь! А где-то В песках Каракумов, в пыли, Пылало в сто градусов лето, Но люди Турксиб вели. Земля на заре дымилась, Гудели в ночи трактора, Сезонникам ражим на милость Сдавалась Магнит-гора. Трубила на севере битва, Входили во льды суда, И было до слез обидно, Что им не зайти сюда. Любя, ненавидя и мучась, И бредя во сне высотой, Я понял печальную участь Завядшей черемухи той. Ее не касалось веток Паденье вечерних рос, И рядом с черемухой этой И я, задыхаясь, рос. А там, за окном, коростели Сходили с ума в ночи, Просторы земли синели, К озерам неслись ручьи. Весь мир я увидел воочью — Он звал на сотни ладов, Такой незабвенной ночью Покинул я отчий кров. Рубашка, тужурка, ботинки — Немудрое барахло! И вдаль уводили тропинки, Чтоб сердце назад не влекло, Чтоб Родину видеть и всюду Встречать мне родные края… Тебя никогда не забуду, Подруга лесная моя. Но как-то я сверстника встретил, Сказал он, слезая с седла: «На том незабвенном рассвете Черемуха вдруг зацвела». 1940

136. ПОХОДНЫЙ РЮКЗАК

Над моею кроватью все годы висит неизменно Побуревший на солнце, потертый походный рюкзак. В нем хранятся консервы, одежды запасная смена, В боковом отделеньи — завернутый в кальку табак. Может, завтрашней ночью прибудет приказ управленья И, с тобой не простившись, рюкзак я поспешно сниму… От ночлега к ночлегу лишь только дорога оленья Да в мерцании сполохов берег, бегущий во тьму. Мы изведали в жизни так много бессрочных прощаний, Что умеем разлуку с улыбкой спокойной встречать, Но ни разу тебе не писал я своих завещаний, Да, по совести, что я сумел бы тебе завещать? Разве только, чтоб рукопись бережно спрятала в ящик И прикрыла газетой неоконченный лист чертежа, Да, меня вспоминая, склонялась над мальчиком спящим, И отцом бы, и матерью сразу для сына служа. Но я знаю тебя, — ты и рукопись бережно спрячешь, От людей посторонних прикроешь ревниво чертеж, И, письма дожидаясь, украдкой над сыном поплачешь, Раз по десять, босая, ты за ночь к нему подойдешь. В беспрерывных походах нам легче шагать под метелью, Коль на горных вершинах огни путевые видны, А рюкзак для того и висит у меня над постелью, Чтобы сын в свое время убрал бы его со стены. <1941>

137. ЖАЖДА

Среди песков нам третий вечер Сводило судорогой рты, И третий день меха овечьи На солнце сохли без воды. Мы губы, черные от жажды, Не в силах были приоткрыть, А в душном зное с часом каждым У лошадей стихала прыть. Уже и сердце забывало Стучать о выжженную грудь, Какая сила диктовала Нам этот мужественный путь! Но в этот миг в седле высоком Привставши из последних сил, Наш проводник трахомным оком За взлетом беркута следил. А там, за дымкою, лежали В дремоте низкие холмы, — И наши кони задрожали, И в седлах вытянулись мы. И как певучий голос девы, Среди палящей тишины Ручья прохладные напевы Нам были явственно слышны. Как безраздельно полюбили Мы детский строй его речей, Мы только пили, пили, пили, Боясь, что высохнет ручей. А он в песке лишь разливался, На солнце только студенел, Но чем я больше напивался, Тем всё сильнее пить хотел. Потом арыками покрыли Мы эти мертвые бугры, Мы ночью скважины бурили, А днем сдыхали от жары. Остались трое в пекле ада, Под солнцем коротая дни; Мы схоронили их как надо, В шурфах, что вырыли они. Но мощной жаждой ожиданья Прониклось наше бытие, А жалкой смерти притязания Лишь служат почвой для нее! С тех пор, как верная подруга, Мне жажда спутницей была, Меня кружила, словно вьюга, По тропкам севера вела. Она со мной одежду шила, Под лыжи подбивала мех, И с кем она сильней дружила, Те проходили дальше всех. И, сразу же в седом просторе Теряясь точкой, сквозь пургу, Спешили в тишь аудиторий, Собак меняя на ходу. Еще в снегах костры дымились, А мы в смешных мешках своих За парты низкие садились И трудно горбились на них. Мы спотыкались, шли наощупь, Блуждали в книгах, как в тайге, И лампы жгли глубокой ночью, И спали, сжав тетрадь в руке. Пред нами, как с вершины птичьей Всё видно, что б ни оглядел, Открылся мир во всем величьи Еще не завершенных дел. Он звал нас, ясный и влекущий, Он был податлив, как руда, Расцвет предчувствуя грядущий В дыханьи нашего труда. И жажда снова нас бросала В водоворот его крутой, Пока что, влажная, не стала И нашей жизнью, и судьбой. И мне тот день других дороже, Что завтра должен наступить, И с каждым днем, чем дольше прожил, Тем всё сильней хочу я жить. <1941>

138. МОЙ ГОРОД

Я знал тебя, город, в мерцании сварок, В кольце голубом автогенных лучей, Входил ты, как юность, порывист и жарок, В разгул сумасшедших метельных ночей. В грязи котлованов, в лесах новостроек Мужали и крепли мы вместе с тобой. Еще не доделан, еще не устроен, Ты был уже завтрашней нашей судьбой. Я знал тебя, город, в дни празднеств народных: Гирляндой огней ты из

мрака возник — В кипении танцев и песен свободных Асфальтовых улиц раскрытый дневник. Разлет площадей и движенье кварталов Как будто сошли со страниц чертежа, Казалось, что радуг стоцветье вобрала Твоя озаренная светом душа. Я знал, что военная форма, мой город, Мой каменный сверстник, придется к лицу: Таким ты по-новому близок и дорог, Как мужеству — сила, как слава — бойцу. Без жеста ненужного, тверд и спокоен, Ты каждую полночь уходишь во мрак, Встаешь на рассвете подтянут, как воин, Как будто кварталы сжимаешь в кулак. На улицах гулких в туманном пространстве Сверкают винтовки твоих сыновей, И каждый уносит в брезентовом ранце Частицу любви беспредельной твоей. И снова — с работой стахановской дружен — В привычной спецовке встаешь ты к станку, Удар за ударом куешь ты оружье, Всё глубже копаешь могилу врагу! 1941

139. КУСОК РОДНОЙ ЗЕМЛИ

Кусок земли, он весь пропитан кровью. Почернел от дыма плотный мерзлый снег. Даже и привыкший к многословью, Здесь к молчанью привыкает человек. Впереди лежат пологие высоты, А внизу — упавший на колени лес. Лбы нахмурив, вражеские дзоты Встали, словно ночь, наперерез. Смятый бруствер. Развороченное ложе. Угол блиндажа. Снаряды всех смели. Здесь плясала смерть, но нам всего дороже Окровавленный кусок чужой земли. Шаг за шагом ровно три недели Мы вползали вверх, не знавшие преград. Даже мертвые покинуть не хотели Этот молньей опаленный ад. Пусть любой ценой, но только бы добраться, Хоть буравя снег, но только б доползти, Чтоб в молчаньи страшно и жестоко драться, Всё, как есть, сметая на своем пути. Под огнем навесным задержалась рота, Но товарищ вырвался вперед… Грудью пал на амбразуру дота — Сразу кровью захлебнулся пулемет! Мы забыли всё… Мы бились беспощадно. Мы на лезвиях штыков наш гнев несли, Не жалея жизни, чтобы взять обратно Развороченный кусок родной земли. 1941–1942

140. РОДНОЕ

В траве по колено леса И стежки, родные для взора, И чистые, словно слеза, За желтым обрывом озера. И кажется, дремлют они В суровые, трудные дни С вечерней зари до рассвета… По-новому смотришь на это. И юности вечной родник, Тропа босоногого детства! Посмотришь — сливаются в миг Удары винтовки и сердца. 1941–1942

141. ВОЙНА

Ты не знаешь, мой сын, что такое война! Это вовсе не дымное поле сраженья, Это даже не смерть и отвага. Она В каждой капле находит свое выраженье. Это — изо дня в день лишь блиндажный песок Да слепящие вспышки ночного обстрела; Это — боль головная, что ломит висок; Это — юность моя, что в окопах истлела; Это — грязных, разбитых дорог колеи; Бесприютные звезды окопных ночевок; Это — кровью омытые письма мои, Что написаны криво на ложе винтовок; Это — в жизни короткой последний рассвет Над изрытой землей. И лишь как завершенье — Под разрывы снарядов, при вспышках гранат — Беззаветная гибель на поле сраженья. 1942

142. ПАМЯТЬ

Когда и в жилах стынет кровь, Я грелся памятью одной. Твоя незримая любовь Всегда была со мной. В сырой тоске окопных дней, В палящем, огненном аду Я клялся памятью моей, Что я назад приду. Хотя б на сломанных ногах, На четвереньках приползу. Я в окровавленных руках Свою любовь несу. Как бьется сердце горячо, Летя стремительно на бой! Я чувствую твое плечо, Как будто ты со мной. Пусть сомневается другой, А я скажу в последний час, Что в мире силы нет такой, Чтоб разлучила нас! 1942

143. ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Лишь губами одними, бессвязно, всё снова и снова Я хотел бы твердить, как ты мне дорога… Но по правому флангу, по славным бойцам Кузнецова, Ураганный огонь открывают орудья врага. Но враги просчитались: не наши — фашистские кости Под косыми дождями сгниют на ветру без следа, И леса зашумят на обугленном черном погосте, И на пепле развалин поднимутся в рост города. Мы четвертые сутки в бою, нам грозит окруженье: Танки в тыл просочились, и фланг у реки оголен… Но тебе я признаюсь, что принято мною решенье, И назад не попятится вверенный мне батальон! …Ты прости, что письмо, торопясь, отрываясь, небрежно Я пишу, как мальчишка — дневник и как штурман — журнал… Вот опять начинается… Слышишь, во мраке кромешном С третьей скоростью мчится огнем начиненный металл? Но со связкой гранат, с подожженной бутылкой бензина Из окопов бойцы выползают навстречу ему. Это смерть пробегает по корпусу пламенем синим, Как чудовища, рушатся танки в огне и дыму. Пятый раз в этот день начинают они наступление, Пятый раз в этот день поднимаю бойцов я в штыки, Пятый раз в этот день лишь порывом одним вдохновения Мы бросаем врага на исходный рубеж у реки! В беспрестанных сраженьях ребята мои повзрослели, Стали строже и суше скуластые лица бойцов… …Вот сейчас предо мной на помятой кровавой шинели Непривычно спокойный лежит лейтенант Кузнецов. Он останется в памяти юным, веселым, бесстрашным, Что любил по старинке врага принимать на картечь. Нам сейчас не до слез — над товарищем нашим Начинают орудья надгробную гневную речь. Но вот смолкло одно, и второе уже замолчало, С тылом прервана связь, а снаряды приходят к концу. Но мы зря не погибнем! Сполна мы сочтемся сначала. Мы откроем дорогу гранате, штыку и свинцу!.. Что за огненный шквал! Всё сметает… Я ранен вторично… Сколько времени прожито: сутки, минута ли, час? Но и левой рукой я умею стрелять на «отлично»… Но по-прежнему зорок мой кровью залившийся глаз… Снова лезут! Как черти, но им не пройти, не пробиться. Это вместе с живыми стучатся убитых сердца, Это значит, что детям вовек не придется стыдиться, Не придется вовек им украдкой краснеть за отца!.. Я теряю сознанье… Прощай! Всё кончается просто… Но ты слышишь, родная, как дрогнула разом гора! Это голос орудий и танков железная поступь, Это наша победа кричит громовое «ура». 1942