Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

477. Последние стихи

Эти стихи, наверное, последние. Человек имеет право перед смертью высказаться. Поэтому мне ничего больше не совестно. Я всю жизнь пыталась быть мужественной, Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки Или хотя бы твоей доброй памяти. Но мне это всегда удавалось плохо, С каждый днём удаётся всё хуже, А теперь, наверно, уже никогда не удастся. Вся наша многолетняя переписка И нечастные скудные встречи — Напрасная и болезненная попытка Перепрыгнуть законы пространства и времени. Ты это понял прочнее и раньше, чем я. Потому твои письма, после полтавской встречи, Стали конкретными и объективными, как речь докладчика, Любознательными, как викторина, Равнодушными, как трамвайная вежливость. Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя, Потому они меня больше не радуют, Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя. И бессонница оглушает меня, как землетрясение. … Ты требуешь от меня благоразумия, Социально значимых стихов и весёлых писем, Но я не умею, не получается… (Вот пишу эти строки и вижу, Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка», И сердце моё останавливается заранее.) Но

я только то, что я есть, — не больше, не меньше: Одинокая, усталая женщина тридцати лет, С косматыми волосами, тронутыми сединой, С тяжёлым взглядом и тяжёлой походкой, С широкими скулами, обветренной кожей, С резким голосом и неловкими манерами, Одетая в жёсткое коричневое платье, Не умеющая гримироваться и нравиться. И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда, Бездарны, как моя жизнь, как всё чересчур прямое и честное, Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю: Человек не может жить, не имея завтрашней радости, Человек не может жить, перестав надеяться, Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном. Поэтому я нарушаю все запрещения И говорю то, что мне хочется, Что меня наполняет болью и радостью, Что мне мешает спать и умереть. … Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками, Трогательно выгнутые, как твои веки. И я их нечаянно назвала твоим именем. Всё красивое на земле мне хочется называть твоим именем: Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба, Все зори и все облака с розовато-желтой каймою — Они все на тебя похожи. Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты, Как спокойно выдерживают твое рукопожатье, Ведь руки твои — конденсаторы счастья, Они излучают тепло на тысячи метров, Они могут растопить арктический айсберг, Но мне отказано даже в сотой калории, Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах, Нормированные и обезжиренные, как консервы, Ничего не излучающие и ничем не пахнущие. (Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.) … Как в объёмном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идёшь по залу, живой и светящийся, Ты проходишь сквозь меня как сновидение, И я не слышу твоего дыхания. … Твоё тело должно быть подобно музыке, Которую не успел написать Бетховен, Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку, Захлебнуться ею, как морским прибоем. (Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.) Я завещаю девушке, которая будет любить тебя: Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности, Пусть не забудет ямочку за твоим ухом, Пусть пальцы её будут нежными, как мои мысли. (Я то, что я есть, и это не то, что нужно.) … Я могла бы пройти босиком до Белграда, И снег бы дымился под моими подошвами, И мне навстречу летели бы ласточки, Но граница закрыта, как твоё сердце, Как твоя шинель, застёгнутая на все пуговицы. И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно. А если буду, как прежде, идти напролом, Белоголовый часовой поднимет винтовку, И я не услышу выстрела — Меня кто-то как бы негромко окликнет, И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы. Но конца поцелуя я уже не почувствую. 1941 ^{477}

ВАЛЕНТИН ШУЛЬЧЕВ

Валентин Иванович Шульчев родился в 1914 году. Учился в Воронежском педагогическом институте, затем преподавал в средней школе. Незадолго до войны был призван на действительную службу, которую проходил в Киевском военном округе. Писать стихи начал еще в институте, печатался в журналах «Молодой колхозник», «Красная новь», «Красноармеец и краснофлотец».

В 1940 году получил первую премию за лучшие стихи среди молодых бойцов на конкурсе, объявленном газетой Киевского военного округа «Красная Армия».

С первых дней Великой Отечественной воины В. Шульчев в боях. Взятый в плен под Харьковом, несколько раз пытался бежать из лагеря. За побег был приговорен к расстрелу, но снова бежал. В начале 1942 года попал в партизанский отряд, действовавший в Курской области. В отряде продолжал писать стихи и песни. Печатался в партизанской газете.

В феврале 1943 года в бою под селом Меркуловка Курской области Валентин Шульчев погиб, спасая раненого товарища. В свертке, снятом с груди поэта на поле боя, сохранилось несколько его стихотворений военной поры.

478. У реки

Там, где хата обгоняет хату, Убегая взапуски к реке, По крутому выцветшему скату Светлый ветер ходит налегке. Расписные яркие березы Там стоят, крыла свои воздев. И река, прозрачная, как слезы, Что-то повторяет нараспев. И стада, раскрашенные пестро, По реке проходят прямиком. Свечереет. И потянет остро Кочевым пастушьим огоньком. Теплой ночью с месяцем двурогим, Липами и сыростью лесной, Влажным сеном, детством босоногим, Травами, цветами и весной, Песнею, водящей хороводы… И тогда, багряный, как плакат, Падает в развернутые воды Деревенский медленный закат. И темнеют яркие березы, В тишину крыла свои воздев… Только речка, светлая, как слезы, Что-то повторяет нараспев. ^{478}

479. Погоня

В рассветные сумерки синие, В разлёте и гике погони, Одетые пеной, как инеем, Вломились безумные кони. В предместья, кривые и сонные, Подковами рухнув на камень, Ворвались они, озаренные Косыми — наотмашь — клинками. И, ветра свистящего полные, Их гривы плясали, как пламя, И длинные, сизые молнии Кипели, клубясь, под ногами. И вровень с пустыми балконами Летел мостовою покатой Над громом, над храпом, над южными Штандарта огонь языкатый. И, за город мча переулками, Катясь над водою днепровской, Вставало и падало гулкое: «Котовский!.. Котовский!.. Котовский! Догнали!.. Догнали!.. Над пашнями В кипение схватки рябое, Пылая, ударили страшные Лиловые молнии боя. И битвы гремящее полымя Катилось седыми полями. Весна… И вставало над селами Советское жаркое знамя. ^{479}

480. Испанскому учителю

Фронты чадят. Не счесть, который месяц Ревут орудья хрипло вперебой. И бродит смерть страной цветов и песен, Взметнув знамена зарев над собой; Они качаются, их отблеск розов Над мертвым пеплом сел, садов и нив. А смерть идет, крылами бомбовозов Над

городами небо затенив. А ты стоишь. Клубится дым тяжелый И умирает. Ночь идет с полей. Она сегодня называлась школой — Вот эта груда тлеющих углей. Все решено. И ты шагаешь прямо (Вперед, вперед сквозь сумрак неживой!) Туда, где блещут выси Гвадаррамы Оружием правительственных войск. Ни возраст твой не ведом (сорок? двадцать?), Ни имя (Педро? Мануэль? Хуан?). Но ты приходишь: «Я хочу сражаться!» — И просишь дать винтовку иль наган. И там, где порох опалил знамена, Где злым свинцом освистаны поля, Я вижу вас, несчетных поименно, В рядах бойцов, в передовых колоннах, Испанские учителя! 1937 ^{480}

481. Дорога на запад

Над просторной рекой пробегала дорога Мимо зарев и рваной трепещущей мглы. И над нею маячили хмуро и строго Переломанных сосен кривые стволы. Там валялись разбитые смятые танки, Пушки немо, как бревна, лежали вразброс. И над талой землей громоздились останки Обгорелых лафетов, цепей и колес. И над сталью, над башен косыми углами, Над деревьями, сбитыми в тесный привал, Умирало тяжелое мутное пламя. И, чадя, раскаленный металл остывал. Дым качался и падал в окопы и щели, И по выжженным рощам стелился, космат. И в далекое небо сурово глядели Неподвижные лица немецких солдат. Так вершится итог и кончаются сроки, И разбитое судно садится на мель. И просторной могилой земля на востоке Обернулась любителям новых земель. Так приходит расплата за кровь и за слезы. Шла пехота вперед, приминая снега. И на запад советские шли бомбовозы, И советские танки теснили врага. И уже на шоссе, на лесные поляны, Покидая овраги, болота, кусты, Выходили из дымных лесов партизаны И над ними знамен загорались цветы. <1942> ^{481}

482. Партизанская

Немецкими танками смяты посевы, Свинцовая хлещет пурга. Но грозное пламя народного гнева Бушует в тылу у врага. Мсти врагу беспощадно и смело! Мать — Отчизна, мы слышим твой зов! В бой выходят за правое дело Партизаны орловских лесов. Враг злобствует, в бешеном страхе и дрожи, Но Родина нам дорога. Ряды партизанские ширя и множа, Народ наш встает на врага. На воздух мосты, эшелоны и склады! Берись за топор и за нож! Свинцом и гранатой, штыком и прикладом Фашистских собак уничтожь! Мсти врагу беспощадно и смело! Мать — Отчизна, мы слышим твой зов! В бой выходят за правое дело Партизаны орловских лесов. <1942> ^{482}

ВЛАДИМИР ЩИРОВСКИЙ

Владимир Евгеньевич Щировский родился в 1909 году в Москве. Он был сыном сенатора в отставке. Из Москвы семья Щировского переехала в Харьков, там будущий поэт начал учиться в первом классе харьковской мужской гимназии. После революции закончил школу-семилетку и музыкальное училище. Стихи начал писать рано.

В 1926 году поступил в Ленинградский университет, однако проучился там недолго, так как вскоре был исключен «за сокрытие соцпроисхождения». После этого работал сварщиком на строительстве Балтийского вокзала. В 1930 году возвратился в Харьков. В 1931 году был призван в армию, служил при харьковском горвоенкомате. Дважды был арестован. В 1933 году жил в Москве, затем в 1934 году переехал в Корчь, где устроился заведующим художественным радиовещанием, а затем руководителем художественной самодеятельности в Доме пионеров и в клубе имени Энгельса.

В эти годы он переписывался с В. Пастернаком, показывал свои стихи М. Волошину и Н. Тихонову. При жизни В. Щировского ни одно из его стихотворений света не увидело.

В июле 1941 года Владимир Щировскнй был призван в армию, тяжело ранен в одном из первых боев под Геничевском, погиб в результате прямого попадания бомбы в машину с ранеными.

Многие его стихи, а также переписка погибли в Керчи во время войны.

483. «Есть в комнате простор почти вселенский…»

Есть в комнате простор почти вселенский. Весь день во мне поет Владимир Ленский, Блуждает запах туалетных мыл. И вновь: «Ах, Ольга, я тебя любил!» Прекрасно жить. На письменном столе Лежат стародворянские пруды, Мерцают лебеди. Навеселе Звучат гармошек громкие лады, И громы ладные старинных ливней Звучат еще прекрасней и наивней, Чем до восстанья в октябре. Вот, проползая по земной коре, Букашки дошлые опять запели Интернационал, и по панели Мятется трудовой и пыльный пыл. «А знаешь, Ольга, я тебя любил!» 1926–1927 ^{483}

484. Память

Времена возникают. Взрастает в сверканьях и дымах Площадей небывалых суровый безумный гранит, Но ушедших от нас, и поэтому только любимых, Моя память спокойно, свободно и нежно хранит. Предстают созерцанью, полюбившему холод и ясность, Лица бывших друзей, обстановки забытых квартир. Я люблю примирившую всё неизбывную разность Между обликом мысли и обликом, видевшим мир. И живут невесомые доли усердных веселий И любимыми ставшие образы старых коварств, Города, переулки предместий, дома, водоемы, качели И в покинутой комнате стол и жеманный бювар. Там когда-то, читая Айвенго, я пугался потемок, Населявших пролет между двух этажерок в углу, Там встречал я рассветы, и был бестревожен и тонок Луч серебряно-красный в окне, приникавший к стеклу. Там позднее любил я по ночам, когда все засыпали, Видеть радуги в сонных глазах и биению крови внимать, Начинался дремотный полет и в кошмарном фиале Предпоследними секстами дом сотрясала зима. Там рождалась нетвердая, тяжкая, робкая зрелость… Жив ли стол, озарявшийся первым любовным письмом? Кем разбита та лампа, что некогда вяло горела В одиночестве бурном и в преображенье ночном? В строгой памяти живы друзья, и вино расставанья Затаил и сберег любопытный и дерзостный вкус, И в часы неожиданных дум, на случайном диване Мнится сладостным бремя постигнутых девичьих уст. Но пленительно время, и пространство неумолимо, И безмерно число обаяний ночных и дневных. Колдовские поля и столицы, прекрасные дамы Обнимаются зреньем, дорогами окружены. Жизнь и смерть обручаются: в веснах, и летах, и зимах Сочетаются ветр придорожный с чернокнижием уличных плит. И ушедших от нас, и поэтому только любимых, Моя память спокойно, свободно и нежно хранит. 1927. Харьков ^{484}