Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991
Шрифт:
Часть I. Реинтеграция
Введение. Последствия войны
Первая половина XX века была периодом, отмеченным массовыми армиями и массовыми смертями; центральным опытом того времени стал опыт войны. Никогда прежде под ружье не ставилось так много людей, и никогда люди в таком количестве не принимали смерть от рук своих собратьев. Согласно одному из имеющихся подсчетов, Первая мировая война принесла Европе в шестнадцать раз, а Вторая мировая война – в пятьдесят раз больше военных смертей, чем Тридцатилетняя война; даже в сравнении с бойней революционных и наполеоновских войн речь идет о превышении в два раза и семь раз соответственно [2] . Подобные катаклизмы не могли не оказать серьезнейшего влияния на затронутые ими общества. Моя книга посвящена одному из результатов той «эпохи насилия», которую Европа и мир пережили между 1914-м и 1945 годами – а именно тому, как ветераны-фронтовики превращались в советском обществе в новую социальную и политическую силу [3] .
2
Urlanis B. Bilanz der Kriege: Die Menschenverluste Europas vom 17. Jahrhundert bis zur Gegenwart. Berlin: VEB Deutscher Verlag der Wissenschaften, 1965. S. 367.
3
См.: Hobsbawm E. The Age of Extremes: A History of the World, 1914–1991. New York: Vintage Books, 1996 [Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991). М.: АСТ; CORPUS, 2020].
Когда немецкая армия 22 июня 1941 года напала на Советский Союз, империя Сталина была государством-изгоем, которое было обременено множеством внутренних проблем, проистекавших из перипетий его нелегкой истории. Первая в мире успешная социалистическая революция, состоявшаяся в России в 1917 году, стала результатом масштабных изменений, инициированных в XIX веке распространением промышленной революции и становлением массовой политики. В России эти потрясения были усугублены разрушениями Первой мировой войны (1914–1918) и последовавшей за ней кровавой Гражданской войны (1918–1921). Союз Советских Социалистических Республик, вышедший из этого горнила насилия и хаоса, боролся с международной изоляцией, институциональной слабостью и экономической отсталостью. К 1941 году советский режим уже растерял значительную часть народной поддержки, которой он пользовался в послереволюционный период, и сталкивался с враждебностью широких слоев населения. В конце 1920-х
4
Классическую интерпретацию этого периода см. в работе: Fitzpatrick S. The Russian Revolution, 2nd ed. Oxford and New York: Oxford University Press. 1994 [Фицпатрик Ш. Русская революция. М.: Институт Гайдара, 2018]. О меньшинстве, совершившем «сталинскую революцию», см.: Viola L. The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. New York and Oxford: Oxford University Press, 1987. Об участии простых людей в идеологическом и практическом проекте сталинизма см.: Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin. Cambridge, Mass., and London: Harvard University Press, 2006 [Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2017].
Общество, которому предстояло в 1941–1945 годах выдержать нацистское вторжение, было продуктом того агрессивного натиска большевистской власти, которому подверглось большинство советского населения. В этом натиске можно выделить два этапа. Сначала произошло то, что современники называли «великим переломом» 1928–1932 годов, сегодня более известным под именем «сталинской революции сверху». Этот процесс сочетал в себе атаку на традиционные элиты, подкрепляемую ускоренной подготовкой новых рабочих кадров, с форсированной индустриализацией и гражданской войной против крестьянства. Для того чтобы подчинить тех, кто должен был оплатить издержки «первоначального социалистического накопления», сельское население поголовно загонялось в колхозы. Первая атака на патриархальную Русь обернулась катастрофическим падением сельскохозяйственного производства, голодом и нарастанием противодействия внутри самой коммунистической партии; все это способствовало частичному отступлению и переходу к более разумным темпам социальных преобразований. Давление на общество возобновилось во времена так называемого Большого террора 1936–1938 годов, когда Сталин провел кровавую чистку всего советского населения, истребив множество реальных и потенциальных врагов, включая и многих сторонников своего правления [5] .
5
О сталинизме как революционном режиме см.: Tucker R. Stalinism as Revolution from Above // Idem. (Ed.). Stalinism: Essays in Historical Interpretation. New York: W. W. Norton & Co, 1977. P. 77–108; Fitzpatrick S. (Ed.). Cultural Revolution in Russia, 1928–1931. Bloomington, Ind.: Indiana University Press, 1978; Service R. Stalin: A Biography. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2005. О массовом характере «великих чисток» см.: Hagenloh P. «Socially Harmful Elements» and the Great Terror // Fitzpatrick S. (Ed.). Stalinism: New Directions. London and New York: Routledge, 2000. Р. 286–308.
Результаты этих революционных потрясений были противоречивыми. С одной стороны, они породили социальную аномию, или то, что Моше Левин назвал «обществом зыбучих песков», для которого были типичны разрушенные жизни, личности и семьи, эфемерность и неустойчивость общественных связей, значительная социальная и географическая мобильность [6] . У многих советских людей накопились веские причины, чтобы возмущаться сталинскими порядками и, следовательно, надеяться на избавление от них – по-видимому, в 1941 году эти надежды очень недолго связывались с вермахтом [7] . С другой стороны, революционные сдвиги создали жесткую социальную структуру, в основе которой были ранг и статус – что-то весьма похожее на мирную версию военной экономики [8] . Хорошо известно, что большевистская революция создала полицейское государство, которое использовало террор, запугивание, пропаганду и слежку, добиваясь переделки общества в соответствии со своими устремлениями. Но в дискуссиях о государственном насилии и навязываемой идеологии как центральных пунктах советской системы иногда забывают упомянуть об экономических аспектах стабильности большевистского режима [9] . Большая часть потребительских товаров и услуг производилась и распределялась самим государством, которое руководствовалось при этом собственными нуждами: чем больше пользы гражданин мог принести режиму, тем больше благ он получал. Представители нового «служилого класса», прошедшие выучку «сталинской революции» и назначенные на должности, которые освободились в ходе «великих чисток», жили гораздо комфортнее большинства рабочих, не говоря уже о крестьянах. Причем даже на нижних этажах социальной пирамиды сохранялось такое же жесткое расслоение, гарантирующее преуспевание одних за счет других. Иными словами, плановая экономика была одним из главнейших механизмов, обеспечивавших согласие с большевистским проектом и принуждавших к участию в нем: как предполагалось, кто не работает на официоз, тот не ест. Однако серьезные дисфункции этой централизованной экономики дефицита обусловливали параллельное существование другой экономики – сферы частично или полностью нелегальных рыночных и псевдорыночных сделок. Наличие этой теневой экономики позволяло людям, несмотря на пустые прилавки, выживать в индустриальном обществе, ориентированном на удовлетворение военных нужд, а не потребительского спроса [10] .
6
Lewin M. The Social Background of Stalinism // Idem. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia. 2nd ed. New York: New Press, 1994. P. 258–285; вышеупомянутый термин – P. 265.
7
О настроениях городского населения России в предвоенный период см.: Davies S. Popular Opinion in Stalin’s Russia: Terror, Propaganda, and Dissent, 1934–1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1997 [Дэвис С. Мнение народа в сталинской России: террор, пропаганда и инакомыслие, 1934–1941. М.: РОССПЭН, 2011]. О недовольстве и сопротивлении крестьянства см.: Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. New York and Oxford: Oxford University Press, 1994 [Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне: социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М.: РОССПЭН, 2008]; Lynne V. Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. New York and Oxford: Oxford University Press, 1996 [Линн В. Крестьянский бунт в эпоху Сталина: коллективизация и культура крестьянского сопротивления. М.: РОССПЭН, 2010]. Об аналогичных настроениях в среде рабочего класса см.: Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization: The Formation of Modern Soviet Production Relations 1928–1941. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1986 [Фильцер Д. Советские рабочие и поздний сталинизм: рабочий класс и восстановление сталинской системы после окончания Второй мировой войны. М.: РОССПЭН, 2011]; Rossman J. J. Worker Resistance under Stalin: Class and Revolution on the Shop Floor. Cambridge, Mass., and London: Harvard University Press, 2005. Об отверженных в советском обществе см.: Alexopoulos G. Stalin’s Outcasts: Aliens, Citizens, and the Soviet State, 1926–1936. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2003.
8
Fitzpatrick S. War and Society in Soviet Context: Soviet Labor before, during, and after World War II // International Labor and Working-Class History. Spring 1989. Vol. 35. P. 37–52.
9
Обстоятельный и нередуктивный анализ советского тоталитаризма см. в работах: Bauer R., Inkeles A., Kluckhohn C. How the Soviet System Works: Cultural, Psychological, and Social Themes. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1956; Inkeles A., Bauer R. The Soviet Citizen: Daily Life in a Totalitarian Society. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1961.
10
Kornai J. The Economics of Shortage, 2 vols. Amsterdam: North-Holland Publishing Co., 1980 [Корнаи Я. Дефицит. М.: Наука, 1990]; Ledeneva A. Russia’s Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press, 1998; Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М.: РОССПЭН, 1998; Osokina E. Our Daily Bread: Socialist Distribution and the Art of Survival in Stalin’s Russia, 1927–1941. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 2001; Fitzpatrick S. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times. Soviet Russia in the 1930s. New York and Oxford: Oxford University Press, 1999. P. 40–66 [Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм: Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М.: РОССПЭН, 2001]; Hessler J. A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917–1953. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2004; Depretto J.– P. Stratification without Class // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2007. Vol. 8. № 2. P. 375–388.
После 22 июня 1941 года это уже отмобилизованное общество с легкостью можно было ставить на военные рельсы. В определенных отношениях война означала ослабление социального контроля; это объясняет, почему многие советские граждане вспоминают военные годы как время относительной «свободы» – несмотря на то, что террор в тот период не ослабевал [11] . Многие из тех советских людей, кто поначалу не был убежден в том, что бороться за товарища Сталина стоит, вскоре встали в строй: новые властители оказались хуже прежних. Конечно, весьма соблазнительно порассуждать о том, что, будь немцы менее жестокими по отношению к гражданскому населению, им, возможно, удалось бы выиграть войну на Востоке: ведь они вполне могли использовать повсеместное недовольство сталинским режимом и выдать свой завоевательный поход за освободительную кампанию. Проблема, однако, в том, что это теоретическое допущение совсем не берет в расчет ни реалии боевых действий, ни особенности идеологических оснований. Позиция немцев оставалась ущербной в двух отношениях сразу: во-первых, они были расистами, а, во-вторых, развязанную ими войну можно было выиграть только посредством тактики, граничащей с геноцидом – и это в лучшем случае. Германия с самого начала значительно уступала противнику в живой силе и технике, и единственным путем к победе было нанесение еще одного из тех молниеносных ударов, какими вермахт прославился с 1939 года. Такой прием предполагал быстрое передвижение бронетанковых дивизий, но плохие дороги на Востоке и огромные здешние расстояния воспрепятствовали этому. К тому же немецкая армия по-прежнему в значительной степени зависела от конной тяги. Военным специалистам хорошо известно, что единственным способом справиться с подобными сложностями всегда оставались реквизиции и мародерство – по сути, старые обыкновения всех армий. Но в такой отчаянно бедной стране, как Советский Союз, обращение к подобной тактике автоматически влекло за собой массовый голод среди покоренного населения. Это, впрочем, не было какой-то особой проблемой для немецкого верховного командования. Вопреки многочисленным и повторяющимся попыткам обелить деяния гитлеровских солдат, большая часть командного и рядового состава разделяла нацистскую установку, согласно которой немецкой армии на Востоке приходится иметь дело с еврейскими, славянскими или азиатскими «недочеловеками». Причем это предубеждение лишь усиливалось беспросветной нищетой, обнаруженной немцами в СССР, и неистовством противника, с которым они столкнулись в боях [12] .
11
См.: Stites R. (Ed.). Culture and Entertainment in Wartime Russia. Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1995.
12
Лучшим введением в тему остается следующая работа: Glantz D., House J. When Titans Clashed: How the Red Army Stopped Hitler. Lawrence, Kan.: University Press of Kansas, 1995 [Гланц Д., Хаус Д. Битва титанов. Как Красная армия остановила Гитлера. М.: Астрель, 2007]. О положении в советском тылу см.: Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front, 1941–1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London and New York: Longman, 1991. О ситуации на оккупированных территориях см.: Berkhoff K. C. Harvest of Despair: Life and Death in Ukraine under Nazi Rule. Cambridge and London: Belknap Press of Harvard University Press, 2004. Обзор литературы, посвященной ведению немцами боевых действий, см. в работах: Muller R.– D., Ueberschar G. R. Hitlers Krieg im Osten 1941–1945: Ein Forschungsbericht. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 2000.
Советское общество, оставаясь под суровым руководством сталинского режима и реагируя на смертельную угрозу войны на уничтожение, исходящую от врагов-расистов, приняло брошенный ему вызов. Красный колосс выставил против гитлеровцев 34,5 миллиона солдат и офицеров регулярной армии, а также десятки или, возможно, сотни тысяч «партизан» [13] . Эти простые, в общем-то, люди, обычные мужчины и женщины, совершили то, чего до них не удалось сделать никому, – они остановили, развернули и разгромили непобедимый вермахт в одной из самых жестоких войн прошлого века [14] . Эта победа досталась горькой ценой неимоверных потерь и ужасающих страданий. Советский Союз потерял 25 миллионов, а может быть, и 27 миллионов жизней, в основном гражданских лиц; среди них по меньшей мере 7,8 миллиона составили военнослужащие регулярной армии [15] . Согласно официальной статистике, почти 3 миллиона бойцов вернулись с фронта инвалидами; кроме того, смело можно предположить, что еще более великим было число тех, кто позже страдал от физических, психических и социальных последствий этой грандиозной бойни [16] . Моя книга – как раз об этих мужчинах и женщинах, о том, как бывшие фронтовики и фронтовички пытались встраиваться в жизнь послевоенного общества и находить для себя место в одной из самых суровых социально-политических систем Европы.
13
Кривошеев Г. Ф., Филимошин М. Ф. Потери вооруженных сил СССР в Великой Отечественной войне // Население России в XX веке. Исторические очерки. Т. II: 1940–1959. / Под ред. В. Б. Жиромской. М.: РОССПЭН, 2001. С. 25. Точную численность партизан установить крайне сложно. Известно, однако, что Центральный штаб партизанского движения регистрировал 69705 бойцов партизанских отрядов в июне 1942-го и 138889 в начале 1944-го. См.: Slepyan K. Stalin’s Guerrillas: Soviet Partisans in World War II. Lawrence, Kan.: University Press of Kansas, 2006. P. 51.
14
Об опыте красноармейцев см.: Merridale C. Ivan’s War: Life and Death in the Red Army, 1939–1945. New York: Metropolitan Books, 2006. Об опыте бойцов партизанских отрядов см.: Slepyan K. Stalin’s Guerrillas.
15
Ellman M., Maksudov S. Soviet Deaths in the Great Patriotic War: A Note // Europe – Asia Studies. 1994. Vol. 46. № 4. P. 671–680.
16
Krivosheev G. F. Soviet Casualties and Combat Losses in the Twentieth Century. London: Greenhill Books, 1997. P. 92.
После завершения боевых действий ветераны всех воюющих стран требовали для себя признания и поддержки. Организованные движения выживших на поле боя нередко оказывали заметное влияние на политический процесс. Разумеется, принимаемые государственной властью законодательные меры, как и политические ориентиры ветеранского движения, варьировали от страны к стране, но потребности, запросы и требования бывших солдат повсеместно оказывались в центре политической борьбы. И действительно, к 1935 году ветераны на Западе обозначили себя в качестве такой «политической проблемы», весомость которой позволила внести термин «veteran» в популярную «Энциклопедию социальных наук», где он весьма логичным образом разместился между понятиями «vested interests» и «veto» [17] . Те, кто выжил в боях, внесли огромный вклад в искусство XX века: так, трудно представить себе литературу межвоенной поры без Георга Гроша, Зигфрида Сассуна, Эрнста Юнгера, Эриха Марии Ремарка или Эрнеста Хемингуэя; послевоенную литературу – без Гюнтера Грасса или Джозефа Хеллера; теорию культуры – без Раймонда Уильямса; историю – без Эдварда Палмера Томпсона. Учитывая этот общий контекст, один из главных тезисов моей книги покажется, возможно, не слишком оригинальным: после Второй мировой войны ветераны стали важной социальной силой в советском обществе. В конце концов, бывшая Российская империя, ныне переименованная в Союз Советских Социалистических Республик, вынужденно приняла на себя непомерную долю страданий, разрушений и смертей той войны. Из примерно 60 миллионов погибших, которых унесли фурии немецкого милитаризма и расизма, по меньшей мере 42 % пришлись на советские потери [18] .
17
Friedrich A. A. Veterans // Encyclopaedia of the Social Sciences. New York: Macmillan Co., 1935. P. 243–247.
18
Weinberg G. L. A World at Arms: A Global History of World War II. New York and Cambridge: Cambridge University Press, 1994. P. 894.
С победой страдания не закончились; советские ветераны возвращались в разоренную и опустошенную страну. Безусловно, и до нападения немцев в Советском Союзе царила экономика дефицита, но материальные разрушения, вызванные войной, трудно переоценить. По официальным данным, 1710 городов и поселков, а также более 70 000 деревень были стерты с лица земли. Совокупные экономические издержки всеобщей разрухи более чем в двадцать раз превышали национальный доход 1940 года. Два миллиона человек встретили день Победы, проживая в землянках, а не в нормальных домах [19] . Что еще хуже, деструктивную политику 1930-х годов возобновили сразу же после того, как победа была обеспечена. Победоносная война убедила политическое руководство СССР в том, что «сталинская революция» была верным курсом, и, ожидая столкновения с Соединенными Штатами Америки, диктатор не видел иных вариантов, кроме как восстановить страну по довоенному образцу. Разделяемым многими гражданами надеждам на послевоенное смягчение режима, отмену колхозов или более свободный культурный климат не суждено было сбыться. Несмотря на серьезные дискуссии об экономических реформах, которые велись в государственном аппарате, никаких преобразований не последовало. Колхозный строй был восстановлен, творческую интеллигенцию снова начали терроризировать, а ветеранам было велено возвращаться к работе, а не почивать на лаврах боевых заслуг. Война закончилась; пора готовиться к следующей [20] .
19
Пронько В. А. Война, народ, победа: взгляд сквозь года // Великая Отечественная война 1941–1945. Кн. IV: Народ и война / Под ред. В. А. Золотарева. М.: Наука, 1999. C. 294.
20
Zubkova E. Russia after the War: Hopes, Illusions, and Disappointments, 1945–1957. Armonk, NY, and London: M. E. Sharpe, 1998. P. 238; Boterbloem K. Life and Death under Stalin: Kalinin Province. Montreal: McGill-Queens Press, 1999; Hessler J. A Postwar Perestroika? Toward a History of Private Trade Enterprise in the USSR // Slavic Review. 1998. Vol. 57. № 3. P. 516–542; Filtzer D. Soviet Workers and Late Stalinism: Labour and the Restoration of the Stalinist System after World War II. Cambridge: Cambridge University Press, 2002; Edele M. More than just Stalinists: The Political Sentiments of Victors 1945–1953 // Furst J. (Ed.). Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention. London and New York: Routledge, 2006. P. 167–191.
Впрочем, каковы бы ни были намерения режима, наследие войны нельзя было упразднить. Просто игнорировать произошедшее не получалось: слишком глубоки были шрамы, слишком страшны воспоминания, слишком велики разрушения. Постепенно оформлялась культура памяти, которой предстояло стать важным наследием войны [21] . Послевоенный сталинизм предпринял попытку подменить память о массовых страданиях и массовом героизме нарративом, который фокусировался на Сталине как «главном герое войны». Но с 1953 года, после смерти диктатора и десталинизации официального дискурса, начала появляться более популистская версия Победы. Культ того, что на государственном уровне было названо «Великой Отечественной войной», окончательно оформился в 1965–1985 годах; этот период был отмечен частичной ресталинизацией, а также патриотической помпезностью и монументальностью [22] .
21
Tumarkin N. The Living and the Dead: The Rise and Fall of the Cult of World War II in Russia. New York: Basic Books, 1994; Bonwetsch B. Ich habe an einem vollig anderen Krieg teilgenommen: Die Erinnerung an den Grossen Vaterlandischen Krieg in der Sowjetunion // Berding H., Heller K., Speitkamp W. (Hrsgs.). Krieg und Erinnerung. Fallstudien zum 19 und 20. Jahrhundert. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2000. S. 145–168; Weiner A. Making Sense of War: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2000; Fieseler B. Die Invaliden des Grossen Vaterlandischen Krieges der Sowjetunion: Eine politische Sozialgeschichte 1941–1991, Habilitationsschrift. Bochum: Ruhr-Universitat, 2003. S. 456–468; Kirschenbaum L. The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941–1995: Myth, Memories, and Monuments. Cambridge and New York: Cambridge University Press, 2006; Youngblood D. J. Russian War Films: On the Cinema Front, 1914–2005. Lawrence, Kan.: University Press of Kansas, 2007.
22
Tumarkin N. The Living and the Dead. P. 100, 134. Термин «главный герой войны» предложила Дениз Янгблад. См.: Youngblood D. J. Russian War Films. Р. 95.
В разные периоды оформления этого культа ветераны приобщались к нему в различной мере. Но даже на первой стадии они ни в коем случае не молчали. Официальная репрезентация возвращения домой в виде преисполненного энтузиазма погружения вернувшихся героев в тяжкий труд по строительству (или обновлению!) социализма разделялась частью ветеранов, выдвинувшихся в послевоенные годы на руководящие посты по всей стране. Но такие люди составляли меньшинство. Временами фронтовики пытались публично отстаивать собственное право помнить войну такой, какой она запечатлелась в их памяти – включая страх, панику, любовь на передовой [23] . В целом же восприятие возвращения к мирной жизни, несмотря на перегруженность сталинскими клише, было гораздо сложнее, чем представляется некоторым историкам. Даже такая послевоенная классика, как вышедший в 1947 году роман Петра Павленко «Счастье», в котором изображалось преодоление фронтового увечья посредством волевого порыва, рисовала довольно безотрадную картину ветеранской послевоенной жизни, включая болезни, нищету, отчаяние [24] .
23
Weiner A. The Making of a Dominant Myth: The Second World War and the Construction of Political Identities within the Soviet Polity // Russian Review. 1996. Vol. 55; Idem. Making Sense of War. P. 20–21, 49–70.
24
Павленко П. А. Счастье. М.: Правда, 1947.