Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991
Шрифт:
До смерти Сталина партийные руководители, прошедшие войну – в основном пожилые мужчины, которые еще до 1941-го занимали то или иное высокое положение в гражданской жизни, – были наиболее слышимой ветеранской группой. Но во время хрущевской культурной либерализации, начавшейся в 1956-м и получившей название «оттепель», о себе заявила другая элита ветеранов: молодые писатели и кинематографисты, которые разрабатывали свою версию военного опыта и возвращения «на гражданку». Эти люди достигли интеллектуальной зрелости в военные годы, после войны углубились в изучение литературы, искусства и кино, а в период «оттепели» начали доминировать в художественном производстве [25] . Некоторые ветераны-интеллектуалы – например, писатель Виктор Некрасов (1911–1987) – до войны реализовались в одной профессии, но под влиянием пережитого изменили свою жизненную траекторию [26] .
25
Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 141–168; Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. 3-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 88–96.
26
О Викторе Некрасове см.: Kasack W. Lexikon der russischen Literatur des 20. Jahrhunderts: Vom Beginn des Jahrhunderts bis zum Ende der Sowjetara. Munich: Sagner, 1992. S. 817–819; Лазарев Л. И. Некрасов Виктор Платонович // Русские писатели 20 века: биографический словарь / Гл. ред. и сост. П. А. Николаев. М.: Большая российская энциклопедия, 2000. С. 492–493.
Именно в этот период были опубликованы некоторые из самых лучших (и наиболее сложных) описаний возвращения бывших фронтовиков домой: среди них, в частности, повесть Виктора Некрасова «В родном городе» (1954) и роман Юрия Бондарева «Тишина» (1962) [27] .
27
Некрасов В. В родном городе // Он же. Избранные произведения: повести, рассказы, путевые заметки. М.: Художественная литература, 1962. С. 248–470 (первая публикация: Новый мир. 1954. № 10. С. 3–65; № 11. С. 97–178); Бондарев Ю. Тишина. М.: Советский писатель, 1962 (первая публикация: Новый мир. 1962. № 3. С. 3–43; № 4. С. 64–135; № 5. С. 43–92).
28
Баллада о солдате. Мосфильм, 1959; Чистое небо. Мосфильм, 1961.
29
Tumarkin N. The Living and the Dead. P. 110–113; Lars K. Von Helden und Menschen: Der Zweite Weltkrieg im sowjetischen Spielfilm (1941–1965) // Osteuropa. 2002. № 1. S. 67–82; Youngblood D. J. Russian War Films. P. 107–141.
30
Kasack W. Deutsche Literatur des 20. Jahrhunderts in russischen Ubersetzungen: Historischer Uberblick. Bibliographie 1945–1990. Mainz: Liber Verlag, 1991. S. 12–15, 54, 57, 58, 60, 62, 65, 67, 82, 83, 92, 94, 96, 98, 102, 105, 111, 118, 122, 123, 128, 132; Краткая литературная энциклопедия в 9-ти томах / Под ред. А. А. Суркова. М.: Советская энциклопедия, 1971. Т. VI. С. 247–250. С. 249. Я благодарю Джун Фаррис за библиографическую помощь в этом вопросе.
31
Идашкин Ю. В. Но если задуматься… // Октябрь. 1962. № 9. С. 212–213; Гусаров В. Успех или неудача? // Звезда. 1962. № 9. С. 209–211.
Подобных критиков более радовал второй, параллельный поток военной памяти – монолитный, героический и незамысловатый дискурс, которому предстояло стать доминирующим при хрущевском преемнике Леониде Брежневе (1964–1982) [32] . Его правление зачастую уничижительно сравнивают с предшествующей «оттепелью», называя «эпохой застоя». Анализируя это время в разрезе памяти о войне, мы не должны преувеличивать ни закоснелость брежневской эпохи, ни якобы присущее ей нарушение преемственности с тем, что было раньше. Прежде всего основные решения, инициировавшие государственный монументализм в сфере военной памяти, были приняты при Хрущеве [33] . Более того, как показало недавнее исследование фильмов на военную тему, культ войны в эру Брежнева был гораздо более сложным и динамичным явлением, чем иногда предполагают [34] . Возможно, правильнее видеть в брежневском правлении период, когда «религия войны», оформлявшаяся с 1945 года, окончательно окрепла [35] . Эта квазиметафизическая система памяти и сопричастности мертвым породила не только целый пантеон героев, святых и злодеев, но и выработала полноценный набор ритуалов, больших и малых, символов и жестов, наполнявших повседневную жизнь советских граждан и пронизывавших каждый проживаемый ими год. То обстоятельство, что отнюдь не все выражения памятования были сведены к черно-белой пропаганде, лишь подтверждает: речь шла о чем-то большем, чем спонсируемый и продвигаемый государством культ. Это была, скорее, живая религия, глубоко укоренившаяся в сердцах и душах людей, все еще пытающихся осмыслить непостижимый ужас минувшей войны [36] . Как будет показано в заключительной части моей книги, период застоя был также весьма динамичным в плане развития организованного ветеранского движения; кроме того, он был отмечен серьезными изменениями в правовом положении бывших фронтовиков.
32
Tumarkin N. The Living and the Dead. P. 110–113.
33
Beate F. Die Invaliden des Grossen Vaterlandischen Krieges. S. 458–459.
34
Youngblood D. Russian War Films. Chap. 7.
35
Термин «религия войны» был предложен российским кинокритиком Александром Шпагиным. См.: Youngblood D. Russian War Films. P. 231–232.
36
Weiner A. Making Sense of War.
Празднование двадцатилетия Победы, состоявшееся в 1965 году, тоже демонстрирует переплетение старого и нового, государственного дискурса и социальной психологии. Реакция населения на это событие, в основном положительная, тщательно отслеживалась, и это, вероятно, убеждало власти, что они на правильном пути [37] . Готовясь к выступлению в День Победы, всего через несколько месяцев после того, как в октябре 1964 года он сменил Хрущева на посту первого секретаря, Леониду Брежневу не нужно было сильно импровизировать, поскольку в его распоряжении уже имелась целостная фразеология и полный пантеон героев военной эпохи. (Позже все это без существенных изменений воспроизводилось вплоть до «перестройки».) Главным нововведением стало осторожное возвращение фигуры Сталина в нарратив Победы и замалчивание более сложных или двусмысленных – «ремарковских» – ее трактовок. День Победы вновь сделался нерабочим праздничным днем, каким он был до 1948 года. Новый лидер примечательным образом подхватил озабоченность искусства «оттепели» вкладом простых людей в военные усилия, упомянув о миллионах безымянных «участников Отечественной войны»; примерно через десятилетие это понятие станет базисом для признания нового и особого статуса ветеранов-фронтовиков [38] .
37
См., например, документы из Российского государственного архива новейшей истории (далее – РГАНИ): Председатель Комитета государственной безопасности В. Семичастный – в ЦК, 11 мая 1965, № 1025-с. Ф. 5. Оп. 30. Д. 462. Л. 38–43; Отчет из Ленинграда [без подписи], 12 мая 1965. Д. 462. Л. 45; Отчет заведующего сектором писем Общего отдела ЦК Б. Николаева о письмах в связи с юбилейными торжествами, 22 мая 1965. Ф. 5. Оп. 30. Д. 462. Л. 59–64.
38
Брежнев Л. И. Ленинским курсом: Речи и статьи. М.: Политическая литература, 1970. С. 118–155; относительно Сталина см.: С. 124, 130.
Учитывая центральную роль «Отечественной войны» в официальном легитимизирующем мифе, приходится лишь удивляться тому, с какими трудностями сталкивались все эти миллионы, желая получить государственное признание, собственную организацию и официальный правовой статус – несмотря на их численность (а может быть, и вопреки ей), составлявшую к концу войны от 20 до 25 миллионов человек, 12–15 % всего населения СССР [39] . После того как отслуживших бойцов встретили с фанфарами, концертами, портретами Сталина и духоподъемными речами, тот незначительный особый статус, которым их наделили в ходе демобилизации, был довольно быстро упразднен. Власти ожидали, что ветераны не будут долго почивать на лаврах, а незамедлительно включатся в производственный процесс и совершат еще больше подвигов, теперь уже трудовых. Пенсии для инвалидов войны оставались мизерными, медицинская помощь и снабжение протезами были скудными, а государство интересовалось лишь тем, чтобы вернуть максимальное число уцелевших фронтовиков в народное хозяйство [40] . В последние сталинские годы ветеранов, которые не могли держать рот на замке и рассказывали о жизни, увиденной ими на Западе, арестовывали за «антисоветскую агитацию» [41] . Еще большую известность приобрели репрессии в отношении бывших военнопленных, которых органы госбезопасности после репатриации подвергали «фильтрации» во временных концентрационных лагерях. Тем, кто не был уличен в преступных деяниях и отпускался в мирную жизнь, вновь угрожали арестом в конце 1940-х и начале 1950-х. В контексте ксенофобии позднего сталинизма эти люди, испытавшие тлетворное западное влияние, оставались на заметке у спецслужб, что автоматически делало их подозреваемыми в последующих кампаниях [42] .
39
Нечаев В. С. Сила ветеранов – в единении // Ветеран. Октябрь 1994. № 31 (320). С. 1; Государственный архив Российской Федерации (далее – ГАРФ). Ф. Р-9541. Оп. 1. Д. 1505. Л. 176; Edele M. Soviet Veterans as an Entitlement Group, 1945–1955 // Slavic Review. 2006. Vol. 65. № 1. P. 120 (Table 2). Обзор различных оценок численности советского населения после войны см. в моей диссертации: Edele M. «A Generation of Victors?». Soviet Second World War Veterans from Demobilization to Organization 1941–1956. Ph.D. diss., University of Chicago, 2004. P. 581 (App. 3).
40
Fieseler B. The Bitter Legacy of the «Great Patriotic War»: Red Army Disabled Soldiers under Late Stalinism // Furst J. (Ed.). Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention. London and New York: Routledge, 2006. Р. 46–61.
41
Edele M. More than just Stalinists: The Political Sentiments of Victors, 1945–1953. P. 167–191.
42
Хорошим введением в тему является следующая работа: Polian P. Deportiert nach Hause: Sowjetische Kriegsgefangene im «Dritten Reich» und ihre Repatriierung. Munich und Vienna: Oldenburg, 2001 [Полян П. Жертвы двух диктатур: Советские военнопленные и остарбайтеры в Третьем рейхе и их репатриация. М., 1996]. Дополнительную литературу, посвященную военнопленным, см. в примечаниях к главе 5.
Даже после смерти Сталина в 1953 году, в атмосфере начавшейся либерализации и утверждения культа войны при Хрущеве, советские власти по-прежнему не желали предоставить ветеранам привилегии и разрешить им учреждение собственной организации. Основной функцией созданного в 1956 году Советского комитета ветеранов войны (СКВВ) была пропагандистская работа в международном ветеранском движении, а не внутреннее представительство интересов бывших солдат. Только после долгой борьбы и только на одно десятилетие (1965–1975) этой организации разрешили создать филиалы на местах. Что же касается институционального закрепления ветеранского статуса, то оно состоялось лишь в 1978 году [43] .
43
Подробнее см. главы 7 и 8.
Таким образом, если вписать советский опыт в компаративный контекст, то до 1980-х годов он иллюстрировал одну из крайних возможных реакций социума на появление ветеранов как новой социальной группы. В одних случаях, например, в Германии после Первой мировой войны, государство монополизировало как социальное обеспечение, так и признание ветеранского статуса, полностью вытеснив с этого поля гражданское общество. В других случаях, в частности в Великобритании, основная часть заботы о бывших солдатах была оставлена добровольческим ассоциациям [44] . Наконец, в третьих случаях, подобных Соединенным Штатам Америки после Второй мировой войны, поддержка ветеранов со стороны частного сектора комбинировалась с законодательным закреплением их статуса, обеспечиваемым государством [45] . В Советском Союзе, по контрасту, инициативы частного сектора были объявлены вне закона еще со времен революции, поскольку советская партия-государство претендовала на организационную монополию в обществе. При этом отсутствие частной филантропии вовсе не уравновешивалось государственной системой социальной защиты. Предпочтя тоталитарную версию британского варианта послевоенной адаптации, советское государство рассчитывало на то, что фронтовики, демобилизовавшись, превратятся в обычных гражданских и не будут требовать какого-то воздаяния за былую воинскую службу. Иначе говоря, цель состояла в том, чтобы как можно скорее попытаться упразднить такую особую социальную группу, как «ветераны» [46] .
44
Cohen D. The War Come Home: Disabled Veterans in Britain and Germany, 1914–1939. Berkeley, Los Angeles, and London: University of California Press, 2001.
45
Skocpol T. The G. I. Bill and U. S. Social Policy, Past and Future // Paul E., Miller F., Paul J. (Eds.). The Welfare State. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 95–115; Bennett M. J. When Dreams Came True: The G. I. Bill and the Making of Modern America. Washington, DC: Brassey’s, 2000.
46
Zubkova E. Russia after the War: Hopes, Illusions, and Disappointments, 1945–1957. P. 24–25.
Советских ветеранов этот подход не устраивал. Неослабевающее недовольство выливалось в то, что можно назвать несогласованными и массовыми кампаниями по написанию жалоб и петиций. Как будет показано в главах 7 и 8, это неустанное давление снизу в конечном итоге увенчалось успехом: советское руководство отказалось от своих исходных идеологических предубеждений и позволило сначала создать организованное ветеранское движение, а затем расширить сферу привилегий бывших бойцов. К середине 1980-х годов Советский Союз перешел от одной крайности к другой: теперь ветераны представляли собой более или менее организованную социальную корпорацию, обладающую особым статусом и интегрированную в политическую систему. Даже французский подход к anciens combattants выглядел гораздо скромнее [47] .
47
См.: Geyer M. Ein Vorbote des Wohlfahrtsstaates: Die Kriegsopferversorgung in Frankreich Deutschland und Grossbritannien nach dem Ersten Weltkrieg // Geschichte und Gesellschaft. 1983. № 9. S. 230–277.
Таким образом, история советских ветеранов ставит под сомнение центральную предпосылку всей научной литературы, посвященной ветеранским движениям. Большинство ее авторов предполагает, что ветераны не являются особой социальной группой, если они не объединены в ассоциации или не выделены в качестве отдельной статусной общности законодательно. Этот тезис отстаивался, в частности, известным французским историком Антуаном Про в его авторитетном исследовании, посвященном ветеранскому движению межвоенных лет во Франции [48] . По его мнению, ветераны не образуют «реальную» социальную группу, в отличие, например, от «рабочих», которые явно существовали и до того, как им удалось обособиться организационно и законодательно. Словно переиначивая марксистское положение о классе в себе и классе для себя, французский ученый допускает, что рабочие являются группой в силу их объективного позиционирования в отношении производственного процесса. Даже не сумев организоваться или обзавестись классовым сознанием, рабочие, по его мнению, предстают «реальной группой» (un groupe veritable), поскольку выполняют четко определенную социальную функцию. Ветераны, напротив, не имеют подобной объективной опоры. В основе их единения исключительно боевое товарищество, подкрепляемое возрастной близостью. В социальном смысле такая сплоченность не имеет никакого значения до тех пор, пока ветераны не объединятся, чтобы потребовать предоставления себе особого правового статуса. Следовательно, история ветеранов – это неизбежно история ветеранских организаций и движений, а также самосознания их членов [49] . Обобщая аргументацию Антуана Про, а вместе с ним и многих других специалистов, занимавшихся ветеранами, можно сказать: выжившие фронтовики являются или чисто «воображаемым сообществом», или вообще ничем [50] .
48
Prost A. Les Anciens combattants et la societe francaise: 1914–1939. 3 vols. Paris: Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1977.
49
Prost A. Les Anciens combattants. Vol. 1. P. 2.
50
Термин «воображаемое сообщество» принадлежит, разумеется, Бенедикту Андерсону. См.: Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. London and New York: Verso. 1991 [Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001].
Однако ветераны Великой Отечественной войны существовали в качестве социально значимой группы задолго до того, как им удалось обзавестись собственной организацией, и вопреки тому, что вскоре после демобилизации их специальный статус был упразднен. Они продолжали требовать от государственных учреждений особого отношения к себе; они полагали, что их деревня, их семья, их город – все те, кого они защищали во время войны, – обязаны им за принесенные ими жертвы; они были убеждены, что имеют право на специальный статус, особое отношение, лучшую жизнь. В первое послевоенное десятилетие эти чувства, которые коренились в культурно опосредованном опыте войны, обычно не связывались с членством в «воображаемом сообществе» ветеранов: слово «я» произносилось ими чаще, чем слово «мы». В основе притязаний на особый статус в послевоенные годы лежали личное усилие и личная жертва каждого из них. Но совокупное выражение этих индивидуализированных чувств создавало социальную сущность, которая была столь же реальной, как и любая другая. Это было народное движение, которое условно можно назвать «группой заслуживающих» [51] .
51
Edele M. Soviet Veterans as an Entitlement Group. P. 111–137.