Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
Шрифт:
Собравшись с духом, я сказал:
— Алан, так дальше жить нельзя. Ты обязан что-то предпринять.
Именно этого предложения он от меня и ждал, чтобы с презрением отвергнуть его. Он многозначительно хмыкнул, мигом поставив меня на место.
— Я не из предприимчивых. Поговорим лучше о тебе. Так, значит, ты получил повышение?
— Когда долго работаешь на одном месте, это случается.
— Как всегда, скромничаешь. И еще ты переехал на новое место.
— Ты против?
Неясно было, слышит он меня или нет. Он вдруг заговорил, будто читал по писаному — он растягивал каждое слово,
— Я всегда знал, что тебя повысят, — ты ведь местный. Из породы вышколенных простаков, что каждую пятницу, напялив тройку, отправляются ужинать к «Скуделари» и едва завидят члена попечительского совета, как вскакивают и летят его приветствовать, или с сияющим видом возглавляют кортеж по сбору средств на строительство нового больничного корпуса, или пикник на морском берегу, или еще что-нибудь в этом роде. Я всегда говорил Карен: «Ну что путного из него выйдет — итальяшка в тройке, и больше ничего». Да, кстати, а где твой жилет?
Голова Алана вдруг задергалась, а глаза — обрамленные неестественно длинными ресницами — будто и вправду принялись шарить по углам в поисках жилета. В комнате царили уныние, смрад и величие распада; и Алан, уже не сдерживаясь, выплескивал свое презрение. Я рассмеялся вместе с ним.
— Да, помню, Карен мне говорила: ты никак не мог поверить, что она спала с местным.
— С итальяшкой. Кажется, я сказал: с итальяшкой.
— Может быть.
— А за тобой должок. За тобой, приятель, должок.
— Это было так давно. Что же между вами тогда произошло?
Алан снова уставился на оконные шторы, словно видел сквозь них, что творится во дворе.
— Карен была… жадной. — Алан медленно выталкивал слова, будто кто-то у него за спиной диктовал их, и Алан, чтобы расслышать, то и дело косился на этого кого-то, а затем вторил ему, пропуская отдельные слова. — За тобой, приятель, должок, — повторил он, еле ворочая языком.
— Чем я могу помочь тебе, Алан? — Мне показалось, будто я это пророкотал. — Я не врач, а тебе врач просто необходим.
Я вдруг ощутил на себе тот самый, упомянутый Аланом жилет и тотчас почувствовал себя солидным, бронированным, бездушным здоровяком: как чудесно, когда жизнь облегает тебя, словно идеально выглаженный костюм.
Он отстранил меня хмельным, расслабленным жестом.
— Можешь купить мне кое-что в магазине. Чертов грипп, с трудом доползаю до уборной. Ноги совсем не слушаются.
— А мать Бетти разве не может сходить за покупками?
— Она притаскивает всякую мерзость. Овсянку. Апельсиновый сок. Она не понимает…
— Чего не понимает?
— Что нужно при гриппе.
— А что нужно? Виски?
Он посмотрел на меня мрачно и беспомощно.
— Только чтоб я мог поправиться, пока не окрепну.
— При одном условии, Алан: ты вызовешь своего врача.
— Само собой. Обязательно. Я уверен, он скажет: это грипп. Бумажник вон там на комоде…
— Сегодня я угощаю. — Он же сказал: за мной должок. На этот раз никаких хлопот с барменом у Руди; я спустился к подножию Вязового холма и там в винном магазине нового торгового центра выложил на прилавок восемь долларов девяносто восемь центов за бутылку «Дикого индюка», высшего сорта. А потом вверх по холму,
Я оставил бутылку на столике возле кровати.
Кто станет утверждать, что убила его именно эта бутылка? Его убила целая череда бутылок, тянувшаяся еще с загубленного отрочества. А наутро, только не на следующее, а через день, его нашли скрюченным, застывшим в позе йога, возле унитаза. Когда открыли дверь (мать Бетти вызвала полицию, недоумевая, что там за дверью происходит), выпало тело Алана — невесомое, будто шелуха. Обезвоживание, внутреннее кровоизлияние, разрыв сердца. Бетти сказала, что пустые бутылки валялись повсюду: под кроватью, в кладовой. Я тут же представил и мою бутылку — она лежала на боку, порожняя, возле кровати и, когда подняли наконец шторы, воссияла в лучах солнца. Может, именно об этой бутылке я вспомнил, когда мой ученик принес в класс раковину наутилуса. А может, я вспомнил о раковине, которую мне так и не подарила Карен. Или о том огромном доме с бесчисленными комнатами, в одной из которых томилась в ожидании обнаженная женщина в милых веснушках. Как давно все это было. Мне понадобилось целое десятилетие, чтобы предать забвению те шестидесятые.
Энн Тайлер
Тебя все еще ждут
В начале октября Хасан Ардави пригласил свою мать приехать из Ирана к ним в гости. Мать сразу же согласилась. Было неясно, сколько времени она пробудет у них. Жена Хасана полагала, что три месяца — достаточный срок. Хасан написал матери письмо, пригласил ее на полгода. Но мать считала, что пускаться в столь длительное путешествие ради шести месяцев не имеет смысла, и собиралась прожить у сына год. Маленькая дочь Хасана — ей не было еще и двух лет — никакого представления о времени не имела. Ей сказали, что приедет бабушка, но она сразу же забыла об этом.
Жену Хасана звали Элизабет. Произносить это слово иранцам было трудно. Глядя на Элизабет, миловидную длинноногую блондинку с тяжелой походкой, любой мог с уверенностью сказать: «Это — американка». У нее были явные способности к иностранным языкам; перед приездом свекрови Элизабет купила учебник и принялась изучать персидский. «Салам алейкум», — говорила она по утрам, обращаясь к зеркалу. Маленькая дочь, сидя на горшочке, с удивлением смотрела на мать. Элизабет воображала себя в разных обстоятельствах и искала в словаре подходящие слова: «Хотите еще чаю?», «Вы пьете чай с сахаром?» Теперь за ужином она разговаривала с мужем по-персидски; Хасана забавляла интонация, которую бесцветный, деловой американский голос жены придавал его родному языку. Он написал матери, что Элизабет готовит ей сюрприз.
Они жили в собственном трехэтажном кирпичном доме колониального стиля; но жилыми были только два этажа. Теперь пришлось расчистить третий этаж от чемоданов, ящиков с посудой, комплектов журнала «Нэшнл джиографик» и внести туда кое-какую мебель. Элизабет сшила занавески из набивного ситца. Она очень старалась: для заморской свекрови каждая мелочь могла иметь значение. Хасан купил карманный компас и положил его в верхний ящик комода.
— Это для молитв, — сказал он. — Мать молится, повернувшись лицом к Мекке, три раза в день.