Современная болгарская повесть
Шрифт:
У нас в городе первыми проснулись платаны. За несколько дней кора у них посветлела, а большие лиловые почки вспухли будущими листьями и цветами. Потом, в одно утро, у оград зазеленели острые верхушки травы, казалось, из согревшейся земли потихоньку выползают зеленые ежики. Не изменилась только река. Она все так же тащила через весь город черную отравленную воду и была похожа на старуху, для которой времена года уже не имеют никакого значения. «Будь это в моей власти, я бы директоров всех здешних заводов заставил отремонтировать очистительные установки за свой счет!» — встретив меня на мосту, сказал как-то инженер Харизанов.
Михаил принес мне вербу. Уже в дверях я почувствовала
Контрольные были написаны хорошо… Не будь это классной работой, я бы даже усомнилась. Теперь я знала почерк каждого: отдельные, одинокие буквы Костадина, мелкую клинопись Семо Влычкова. После двадцати лет почерк у человека уже не меняется, может измениться только содержание того, что он пишет, и это изменение — самая большая радость для педагога, преподающего болгарский язык. Сегодня я даже ни разу не очинила красный карандаш! — Рассказать бы об этом Михаилу, только вряд ли он поймет мое учительское счастье.
Последней оказалась работа Антонии. Девушка писала короткими правильными предложениями, но от бесчисленных хвостиков и закорючек, украшающих буквы, ее сочинение было похоже на те письма, которые деревенские девушки пишут солдатам. Может, все-таки как-нибудь в воскресенье зайти к ней в комнату номер девять? Боялась я только одного — что ответить, если Антония спросит, зачем я пришла в общежитие. Впрочем, я уже была там однажды. У входа восседала строгая старушка в очках, вязала коричневый носок, и все время, пока мы разговаривали, спицы не останавливались ни на миг.
— Наверху только Антония и Данче, остальных нет. Тебе кого надо?
— Одну из остальных, — поторопилась я отклонить ее услужливость.
— Может, ты кому из них сестра? — Старушка взглянула на меня с любопытством.
Я не ответила.
С улицы общежитие с его рядами светящихся окон было похоже на стоящий у перрона поезд. Под угловым окном нетерпеливо свистел какой-то парнишка. Вот так же прошлой весной свистел под моим окном Михаил. А ведь, в сущности, этот «сигнал» влюбленных их первое совместное достояние. Потом у них могут быть дом и вещи, еще через какое-то время — лучший дом и лучшие вещи, только «сигнал» останется таким же — простым и призывно юным и если не забудется, то всегда будет звучать для них как самая нежная песня. Может, они даже передадут его своим детям, и те будут насвистывать его, возвращаясь из школы с шестеркой, или мать вызовет им сына, чтоб спустился и помог ей внести наверх тяжелую сумку с продуктами… И так будет до тех пор, пока сын и какая-нибудь девушка с другой улицы не придумают себе новый, свой сигнал… А старый сигнал опять будет служить только двоим, потом — только одному… но это будет уже не сигнал, а воспоминание…
В пятницу на большой перемене Филипп вызвал меня из учительской. Сунул в дверь свой сивый чуб, кивнул и тут же скрылся. В коридоре меня ждали трое: он сам, Стоилчо Антов и Семо.
— Товарищ Георгиева, важное дело… — сходу начал Филипп.
Я испугалась. Когда нас, преподавателей, вызывают в коридор, в голову прежде всего приходит самое плохое.
— Товарищ Георгиева, мы в воскресенье Костадина женим, — скороговоркой выпалил шофер.
Ах вот что! Теперь можно было говорить спокойно. Впрочем, говорили они, шумно прерывая один другого,
Меня спросили, поеду ли я, и я ответила — да! Раз речь идет о Костадине, конечно же, да!
Даже вечером, когда я, рассказывая Михаилу о прошедшем дне, попыталась упорядочить наш разговор, он звучал у меня в ушах теми же тремя захлебывающимися голосами. «Костадин ее любит, с прошлого лета влюбился. Они в Велинграде познакомились, на курорте, и потом переписывались. Только наш Костадин возьми да и скажи девушке, что семья у него большая — и мать есть, и отец, и братья… все, мол, шахтерского рода» — это голос Семо Влычкова. Его прерывает. Филипп: «Душа человеческая…»
Человеческая душа…
Наверное, и с той своей ямбольской девушкой Костадин разговаривает, так же сплетая на груди пальцы, а на его узком светлом лице выступают красные пятна. Костадин — мой ученик, и я лучше всех знаю, что он не может лгать. Да он и не солгал — только высказал то, чего так жаждало его сердце.
«А ее мать, товарищ Георгиева, заставила дочку написать нашему: „Раз у тебя большая родня, так и приезжай за невестой со всей родней, чтоб, как поведешь ее из дому, все бы село видело да чтоб и я почувствовала, что родила дочку, вырастила, а теперь выдаю ее в хорошие люди“» — это торопливый озабоченный шепот плотника. А над всем звучит мудрый, всепонимающий голос Филиппа: «Душа человеческая»…
В воскресенье мы поехали.
Костадин все предоставил нам — делайте что хотите. Перед тем как сесть в машину, я взглянула на него: бледный, осунувшийся, невыспавшийся, светлые волосы, утратив свой ореховый блеск, расстроенно свисают на лоб. Откуда-то появилась жена Филиппа, схватила жениха за ворот и воткнула ему в петличку белое шелковое перышко. На каждой свадьбе нужна такая женщина, уверенная, сильная, затянутая в новое платье и умеющая негромко, но внушительно распоряжаться. Только она обычно догадывается захватить в клеенчатой сумке все те мелочи, которые придают свадьбе красочность и аромат, но о которых все остальные, как правило, забывают.
Поехали…
Впереди — «братья» из вальцовочного цеха. Оба на зеленых мотоциклах, у обоих черные усы, прижатые мотоциклетными очками. На задних сиденьях — их жены в голубых куртках и шлемах, а в колясках, с головой укрытые чехлами, копошились детишки.
За ними — четыре «москвича». Вот уже не знала, что в моей группе есть такие богачи… И когда только Филиппова жена успела привязать к антеннам белые платочки?
А сзади дочиста отмытый грузовик Семо Влычкова. Впрочем, позже выяснилось, что самым последним героически трясся на своем мопедике тот самый парнишка, над бровью которого в день, когда нашлась готовальня, появился пластырь.
Когда я состарюсь и каким-нибудь холодным вечером почувствую потребность вернуть хоть крохотный кусочек юности, в сердце мое, наверное, придут и воспоминания об этой весенней свадебной поездке. И я увижу напряженное лицо Димитра Инджезова над рулем, опущенное стекло «москвича», за которым бегут цветущие деревья: белые, розовые, опять белые, белые, опять розовые.
Над селом мы остановились. Только сейчас я заметила, что Антонии нет с нами. Мы умылись у трехтрубой чешмы, а жены «братьев»-вальцовщиков исчезли в кустах и через минуту вышли в одинаковых голубых платьях. Неизвестно откуда в руках у «братьев» оказались охотничьи ружья. Весной, когда цветут сады, выстрелы звучат совсем не так, как осенью или зимой, когда ружья гремят в руках охотников и несут смерть. Со стороны села тоже ответили выстрелами.