Современная болгарская повесть
Шрифт:
— Что-то ты долго с ним разговаривала.
— Пожилой человек, я вышла показать ему, как спуститься на лифте.
18
Незадолго до конца полугодия должно было состояться заседание педсовета, и директор распорядился до пятницы «ликвидировать вопрос с прогулами по неуважительной причине». Четверо из моей группы не принесли мне никаких справок.
Первым я вызвала Ивана Дочева. Зная, что горноспасатель стесняется заходить в учительскую, я дождалась его в коридоре. Прежде чем ответить на мой вопрос, Иван попросил разрешения закурить.
— Двадцать седьмого декабря я прогулял, потому что на третьем горизонте появился метан. — Иван Дочев помолчал и взглянул на меня, словно оценивая, в состоянии ли я его понять. — Хотя я, как учащийся, имею право уйти на час раньше…
…И хотя его сменщик уже пришел, мой хмурый ученик остался в шахте. Остался, потому что сменщик был новичок и, как только лампа Дэви начинала мигать, прижимался спиной к креплениям и твердил, что у него дети…
— Наконец мы все очистили. На другой день я пришел к начальнику участка и попросил справку для техникума, а тот говорит: «Тебя небось вчера должны были вызвать, вот ты и остался. Думаешь, вам дипломы на блюдечке поднесут?»
Рассказав это, Иван повернулся и ушел, даже не поинтересовавшись, сочту ли я уважительной причину его прогула.
На следующей перемене я вызвала Семо Влычкова.
— Нет у меня никакой справки, товарищ Георгиева, — откровенно признался шофер. — Двадцатого декабря я возил арматурное железо в Смолян и на обратном пути задержался в Пловдиве, с другом хотел повидаться…
Сначала лицо Семо было спокойным, потом напряглось, на худых щеках заходили скулы. Опустив глаза, мой ученик собирался с силами, чтобы поведать мне то, о чем еще не рассказывал никому.
— Пожалуй, придется начать издалека, — глухо заговорил он. — Не знаю, верно ли это, но мне думается, что правда о каждом человеке наполовину кроется в его прозвище. Меня, например, когда-то звали Семо Малая Стопка. Большая — был мой отец. Были мы с ним возчиками на товарной станции, потом отец помер, а я научился срезать тормозные шланги с вагонов. В те годы обувь выдавалась по карточкам, а из тех шлангов делали резиновые царвули. И стали меня тогда звать Семо Ловчила…
Он остановился. Глянул на меня из-под бровей, дернул несколько раз молнию на кожаной куртке и продолжал:
— Однажды ночью оказался я в Родопах, в лесу над Чепеларе. Лежу на папоротнике и спрашиваю себя, до каких же пор я буду так жить? Утром спустился в лесхоз — на работу устраиваться, а сам об одном думаю: только бы меня никто не узнал! И все спину прячу: не увидел бы кто, что вся она зеленая, и не понял, что в лесу ночевал. И чтоб себя поуверенней чувствовать, взял да и сказал, что, мол, я — кандидат в члены партии. Мальчишество. Но тогда время было другое, некому было особенно проверять, кто ты да откуда. А те, в лесхозе, мне поверили и — что было, то было — сделали, меня бригадиром. Двадцать мужиков с топорами, а я, сопляк безусый, у них за бригадира…
Шофер улыбнулся своим воспоминаниям. Вытащил из кармана цепочку с ключом и бессознательно начал его крутить. Когда он заговорил, голос у него был тихий и непохожий на обычный:
— Только главный, старик с отрубленными пальцами, сказал мне: «Ты, парень, начинай, а придут документы, мы и определим твое партийное положение». Я обомлел… Две ночи не спал. Потом пошел к старому: «Решил я, товарищ Караджов, отсюда уходить, трудно
Семо глотнул и шумно перевел дух. Похоже, приближался самый трудный момент его длинного рассказа.
— Документы пришли, когда я меньше всего их ожидал… Ну уж и собрание было, товарищ Георгиева, не собрание — судилище! «Народ обманывать, а? — говорит один. — Втерся к нам. За длинным рублем гонишься, рабочий класс разлагаешь!» Так и хотелось дать ему в зубы. Старый, словно догадался, схватил меня сзади за пиджак и держит. Пустил, только когда сам встал, чтобы выступить. И сказал он тогда слова, которые не забыть мне, пока жив буду: «За обман, говорит, товарищи, мы будем его судить, но со всем остальным — не согласен. Ведь здесь у нас он был коммунистом, нашим товарищем Семо Влычковым!» Первый раз меня так назвали…
В глазах у него блеснула влага. Шофер замолчал и долго не сводил взгляда с темного окна. Под окном разворачивался грузовик, и Семо делал вид, что прислушивается к шуму машины.
— А через несколько лет, товарищ Георгиева, когда мне предложили вступить в партию, я написал старому, и он дал мне рекомендацию. А тут двадцатого декабря на обратном пути из Смоляна прочел я в газете, что наградили моего старика, орден ему дали. А мне все равно через Пловдив надо было ехать. Я и решился, завернул повидаться, потому и прогулял…
Третьим был Димитр Инджезов. Я сомневалась, вызывать его или самой поставить уважительную причину. Рука у него последнее время была в гипсе, и наброшенное на плечи пальто делало его похожим на старого солдата. Я испытывала неловкость, когда на одной из перемен все же пригласила его в учительскую.
Прогул «разрушитель» объяснил так:
— У меня причина особая, товарищ Георгиева. Судился я с братом и отсудил у него полдвора. Двадцать восьмого декабря ездил ограду ставить. Брат сердится, на что, говорит, тебе земля, когда ты столько лет живешь в городе? Именно поэтому, отвечаю. Другие покупают дачи, а мне к чему покупать, когда у меня на селе половина отцовского участка и я его полноправный наследник. А он: если тебе нужен летом чистый воздух, можешь пользоваться вторым этажом. Да, но мне нужна еще и земля, я работать на ней хочу, знать ее. Я сразу после суда и решил — поеду поставлю ограду, пока дело свежее, а потом объясню все товарищ Георгиевой, она женщина современная, должна понять.
До чего же странные сердца у нас, учителей! Даже ставя двойки и снижая оценки по поведению, мы надеемся, что в дальнейшем у наших учеников все будет в порядке, а ошибки, конечно же, будут совершать те, кого учили не мы, а другие. Эгоизм это или просто сознательно созданная иллюзия? Иллюзия, которая дает нам силы по пять раз в день рассказывать об условном наклонении или о страданиях Гамлета. И именно по этой моей иллюзии сейчас ударили тяжкие слова Димитра Инджезова. Я смотрела, как он удаляется по пустому коридору, и, если бы он был ребенком, непременно крикнула бы вслед: «Вернись!» Если б он был ребенком — маленьким, длиннолицым мальчиком, который еще не знает, что он — полноправный хозяин половины отцовского двора.