Современная болгарская повесть
Шрифт:
Потом проверила половину классных работ III «б» и не поставила ни единой двойки.
Сделав свое, телефон виновато помалкивал на книжной полке.
В семь я сняла бигуди и уложила высокий пучок.
В половине девятого я надела новое платье и долго стояла на балконе, пока не продрогла.
В десять я заплакала, а потом старательно мыла лицо холодной водой, чтобы не распухли глаза…
Михаил вернулся без двадцати одиннадцать. Пришел грязный и счастливый, поцеловал меня, вытянув губы, чтобы не испачкать, и стал извиняться, что он не мог уехать, «пока окончательно не укротили
— Пожалуй, придется побриться еще раз, — сказал Михаил, вернувшись в кухню. — Я давно уже замечаю, что в туннеле у меня ужасно быстро растет борода.
Минут через десять по квартире разнесся запах горелого. Я как раз вдевала в уши серьги и через открытую дверь спросила Михаила, что случилось. Он не ответил.
Прежде всего я бросилась к плите. Оставшийся без капли воды тазик для бритья потрескивал на раскаленной конфорке, от эмали отскакивали голубые чешуйки. Михаил спал… Спал в неудобной позе, сидя на краю кушетки, и на лице его еще было видно напряжение, с которым он сопротивлялся сну, стараясь внушить себе, что присядет на одну только минутку, пока закипит вода. Сползшая майка открывала смуглую шею, казавшуюся сейчас длинной и беспомощной, как у мальчика. Тело, утомленное нескончаемым сегодняшним днем, стало тяжелым и твердым — мне с трудом удалось уложить его на кушетку и подсунуть под спину одеяло.
Я погасила лампу и на цыпочках вышла. Сквозь топкую стену было слышно, как танцуют у соседей. Бессознательно я вдела в ухо вторую сережку…
17
В техникуме, как далекая, но неизбежно надвигающаяся буря, чувствовался конец полугодия. На переменах в учительскую заглядывали учащиеся и, тревожно поводя глазами, вызывали нас в коридор. Чаще всего спрашивали Тодорова.
— Вот когда он пополнит свою коллекцию, — шепнула мне красивая математичка.
Я знала, что историк увлекается нумизматикой, но никогда не думала, что старинные монеты можно собирать и таким способом.
Первым из моей группы появился Стоилчо Антов. Он просунул голову в приоткрытую дверь, и сквозняк зашевелил уцелевшие кудряшки над его ушами.
— Товарищ Георгиева, на минутку…
Мы вышли в коридор, и плотник рассказал мне о своей двойке по химии, о том, как несправедливо ему ее поставили и как стыдно ему, отцу десятиклассника, принести в табеле двойку за полугодие.
— Так что же ты хочешь от меня, Антов? — спросила я.
Голубые глаза отчаянно замигали. Мой вопрос безжалостно оголил суть его просьбы, и плотник не знал, что ему еще сказать.
— Единственное, что я могу сделать, — это попросить преподавательницу химии вызвать тебя еще раз.
— Только вы ей скажите, что у меня сын десятиклассник и что я перегружен на производстве, даже по воскресеньям работаю, сами видели, — умоляюще повторял Стоилчо Антов.
В тот же вечер двое из моей группы бросили учебу. Сообщили они об этом через Костадина. И вальцовщик, рассказывая, виновато хмурил брови, не сводя глаз с темного окна за кафедрой.
— Не
— Или легче…
— Слушай, дорогая, — поднял голову старик, — почему ты все время стремишься измерять железо каратами?
Лишь несколько месяцев спустя я поняла смысл этого выражения. Впрочем, мы, филологи, очень мало знаем о таких вещах и, может быть, вообще бы о них не узнали, если бы судьба не забрасывала некоторых из нас в горно-металлургические техникумы. И лишь там, на каком-нибудь открытом уроке по сопротивлению материалов, мы, смущенные своим невежеством, неожиданно выясняли, что крепость железа определяется моментом вращения, моментом сгибания и моментом давления, а бедный карат — просто жалкая выдуманная величина, не имеющая ничего общего с выносливой душой металла.
Но тогда я ничего этого не знала, а потому рассердилась на старого инженера и ушла.
Перед началом урока я заглянула в химический кабинет. В глубокой цинковой мойке преподавательница химии перемывала какие-то колбы, и те позванивали под струей воды, как вазочки для компота. Я попросила, чтобы она еще раз вызвала Стоилчо Антова. Химичка повернула свою седую голову, взглянула на меня через плечо и пообещала.
О том, что она выполнила свое обещание, я узнала весьма странным образом.
В воскресенье утром в прихожей раздался звонок. Было ясно, что это ко мне, потому что Михаила обычно вызывали по телефону.
Наскоро пригладив волосы, я открыла дверь. С порога мне улыбался Стоилчо Антов. Из плотницкого ящичка торчали рубанки и бутылки с засмоленными горлышками.
— Я исправил двойку, — вместо привета проговорил мой ученик и хотел было стащить фуражку, но передумал. — Исправил о вашей помощью, как говорится, вот и зашел поблагодарить.
Я растрогалась и уже раздумывала, хорошо ли будет, если, пригласив его войти, я угощу его рюмочкой коньяку, как следующие слова Антова обдали меня холодом:
— Дай, думаю, зайду, квартира новая, найдется что-нибудь проморить, отполировать…
— Извини, — пробормотала я, — но ведь я только попросила преподавательницу химии спросить тебя еще раз…
Голубые глаза хитро сощурились под козырьком фуражки.
— А я с собой и морилку взял ореховую, такой сейчас нигде не найдешь…
— Прошу тебя, — повторяла я, потому что мне больше ничего не приходило в голову.
Он что-то бормотал, а я растерянно смотрела на его крупное обиженное лицо и вдруг почувствовала, что мне его жалко. Тогда я заговорила самым спокойным тоном, какой только может найти учитель в подобном положении.
— Я очень рада, Антов, что у тебя не будет двойки по химии, но скажи, неужели ты думаешь, что не смог бы исправить ее сам, своими собственными силами. А теперь ступай, Антов. Всего тебе хорошего, и передай привет сыну.
Антов стер ладонью разочарованную ухмылку и ушел. Звяканье бутылок в его плотницком ящичке стихло внизу на лестнице.
— Кто это был? — спросил Михаил, не поднимая головы от потрескивающего сплетения проволочек в оголенном радиоприемнике.
— Человек ошибся номером квартиры.