Современная болгарская повесть
Шрифт:
Крестьяне разожгли костер позади нашей телеги. Я, закутавшись в полстину, слушал, как он разгорается. Сначала запахло травой — это появились первые язычки пламени, затем послышался треск — на угли бросили ветви с сухими листьями, и по ним стали бегать огоньки. Потом я уловил протяжный писк — это положили в огонь сырое полено. Я представлял себе, как в том месте, где древесину рассек топор, вздуваясь пузырями, кудрявится густая пена. Перекрывая треск костра, послышался голос мамы:
— Мы приехали исцеления искать… шутка ли, гонять буйволиц в такую даль, а эта…
— Не кори бабу, — вмешался мужской голос, до странности напоминающий писк сырого полена. — Что же ей, все время крутиться возле своего паралитика, смотреть, как он трясется, и стирать его вонючие портки? Кому он нужен?
— Не нужен, значит! Небось, когда он здоровым был
— Тогда хорошо! Деньги делают человека веселым и сильным, — помешивая в костре, сказал мужик с тонким голосом, прервав на минуту писк мокрого полена. — Но что поделаешь, случилось несчастье! Пот ты, молодая баба, — он, видно, повернулся лицом к маме, — что бы ты стала делать, окажись у тебя дома такая животина? Он ведь только ест и спит, не может даже ширинку застегнуть… Я уж не говорю про другое… Да будь он золотой, ты б все равно за ворота глядела… Недаром цыгане говорят: «Распряги кобылку — к полю поскачет, лиши бабу мужика — по любви заплачет».
— Плетка по ней плачет! Плетка! — упорствовала мама. — Вон моя сестра, в двадцать лет вышла за Мирчо, учителя — может, вы его знали? Хороший был парень, а хворый, все кашлял. Доктора ему велели сплевывать в бутылочку, плоскую такую, видно специально для этого приспособленную. Он носил ее в кармане и закручивал алюминиевой крышечкой. — Мама на секунду замолкла, наверно, ее обожгла мысль, что я тоже кашляю, но потом продолжала: — Помню, апрель, яблони цветут, а мы его хороним… Осталась моя сестра вдовой, женщина — красавица, какие только мужики к ней не сватались, один, помощник податного, так тот со слезами умолял ее стать его женой. А она — нет и нет! «У меня, говорит, ребенок, не хочу, чтобы он из милости в чужом доме жил…» Так и осталась одна. По сию пору…
— Ну и что с того? Думаешь, когда святой Петр пойдет ворота отпирать, он ее в рай пустит? Нет! Подмигнет старик и скажет: «Ступай-ка ты, молодка, в пекло, пусть тебя дьяволы в смоле варят, потому как была ты глупее, чем следует…»
— Зачем же оскорблять! — возмутилась мама.
— Ладно, ладно, знаю я, чего вы все стоите! — снова запищал он голосом полена. — Баба, она не может с чужим мужиком не спутаться! Десятью веревками свяжи, она все равно их порвет и наставит рога. Да думаешь, те, что нарисованы на иконах, лучше? Просто они хитрее были и все в тайне держали… А этому бородатому — (он, наверно, имел в виду послушника) — повезло. Пусть и он, бедняга, бабу пощупает.
Костер угасал. Не слышно было ни звука, только над слипавшимися веками время от времени проплывал дымок — а может, то был дух догорающего костра — и таял в августовском небе.
* * *
Магдалена мечтала записаться в школу домоводства, где уже учились некоторые ее подруги. Теперь они приезжали в село по субботам — чистенькие, подтянутые, в белых крахмальных воротничках, которые позволяли шеям гордо держать девичьи головки. Береты кокетливо сидели на каштановых кудрях, и высокие каблуки подчеркивали неуклюжесть походки. Девушки осторожно ступали по земле и морщились, глядя на грязь, пачкавшую их лаковые туфельки, — они привыкли к гладким и чистым, как стекло, городским тротуарам. По воскресеньям они сидели дома, избегая общаться даже с самыми близкими когда-то подругами, которые теперь казались им глупыми. О чем с ними говорить? О том, как выращивать кукурузу, перешивать старые платья? Или, может быть, об учителе, который сватался к портнихе Филонке, но та ему отказала, сказав, что дождется подходящей партии, даже если ей придется ждать до шестидесяти. И с Магдаленой поболтать у них тоже не было времени. Встречая ее на улице, они останавливались лишь на минуту, чтобы пообещать в следующий раз дать какой-нибудь полезный совет (например, как испечь торт или сделать плойки горячими щипцами). Потом они отходили, гордо подняв головы с высокими прическами, густо утыканными шпильками, и оборачивались лишь для того, чтобы посмотреть, как Магдалена, обиженная, спешит домой и ее старенькая юбчонка качается над икрами, такими толстыми в грубых шерстяных чулках.
Крахмальный воротничок так никогда и не коснулся короткой шеи Магдалены. Она так и осталась жить дома, слушать надрывный кашель отца, стирать его залатанную одежду,
Наступала долгая ночь. Старик время от времени стонал в своей постели, измятой, продавленной его грузным телом, смотрел в потолок, где ему была знакома каждая трещинка, каждая соломинка, попавшая в штукатурку, каждая паутинка, и ждал утра.
А Магдалена поскрипывала кроватью в другой комнате. «Не спит, видно, обо мне тревожится», — думал Американец, прислушиваясь (болезнь особенно обострила его слух). Он слышал, как дочь надевала туфли и, шлепая задниками, выходила на улицу, ее подолгу не было, потом она возвращалась и, заперев входную дверь на щеколду, начинала раздеваться. Он различал все звуки: вот девушка снимает блузку, вот расстегивает молнию на юбке и грубая ткань с легким шуршаньем соскальзывает с бедер… Наконец, подпрыгнув, Магдалена всей тяжестью падала на кровать — ей было радостно, — железная сетка звенела еще мгновение, а затем все стихало…
* * *
В это время в нашем селе появился курсант военного училища, родственник Филонки. Он, по словам Филонки, приехал потому, что его родное село затопил, разлившись, Дунай и теперь в доме свободно плавали сомы, огромные, как кросна.
Курсант ходил по улицам, стройный, подтянутый, плавно покачивая плечами. Форма сидела на нем ладно, чистая, отутюженная, хорошо пригнанная, а сапоги скрипели. Вокруг гостя распространялся запах гуталина и дубленой кожи. Филонка по целым дням держала его при себе в мастерской и, распутывая забившиеся в челнок нитки, рассказывала деревенские истории, которые его совсем не интересовали. Она заставляла братца вытаскивать наметку из платьев и юбок, лежавших на лавке под окном, чистить и смазывать старую швейную машину, всю покрытую пухлявым серым ворсом.
Как-то в мастерскую пришла Магдалена, она принесла завернутый в газету кусок ситца. Филонка познакомила ее со своим гостем. Курсант, щелкнув каблуками, поклонился и пожал девушке руку. Он чувствовал себя неловко оттого, что куртка его облеплена нитками.
Когда Магдалена ушла (в окно было видно, как она энергично шагает и ее высокая грудь колышется под блузкой), гость сказал: «Люблю маленьких, пухленьких женщин…» и многозначительно потер подбородок.
В тот же вечер он встретился с Магдаленой. Они допоздна гуляли по темным улицам. Он держал девушку под руку и понимал, что нравится ей, — сначала она вроде бы противилась и обиженно вырывала руку (он знал, что все женщины с этого начинают), а потом подчинилась. Когда он обнял ее, она затихла, прислушивалась, как скрипит его ремень. Курсант повел ее за околицу — там они могли бы остаться одни и предаться ласкам. Над их головами шумели кроны старых орехов, заслоняя собою небо, и слышно было, как темные листья сцеживают на землю крупные капли иссякшего дождя.
Но Магдалена сказала:
— Здесь мокро, пошли обратно… Если не хочешь спать, можно зайти ко мне… Дома никого нет.
А я в тот вечер сидел на пороге шалаша и смотрел в костер. Ветер раздувал огонь в угасающей лозе, ее стебли серели, как куриные кости, и на мое лицо садились серебристые хлопья пепла. Я думал о Магдалене, и мне казалось, что тепло костра и свет звезд — в августе они теплые и прозрачные — несут в себе ласку ее тела. Лесной Царь готовился ко сну. Уже лежа, он плечом разравнивал солому, которой был устлан шалаш, и его ступни, перед тем как спрятаться под рваное одеяло, радовались последнему теплу засыпающего костра. Я смотрел на тропу, она обрывалась в двух шагах — лишь на столько хватало света костра, — а дальше был сплошной мрак, и песня сверчков, нескончаемый скрежет железа о железо. Я думал о субботе, когда я наконец сяду на скамейку перед домом Магдалены и, услыхав, как она подкрадывается, сделаю вид, что ничего не вижу и не слышу, а Магдалена закроет мне глаза ладонями и скажет: «Угадай кто!»