Современная болгарская повесть
Шрифт:
— Напротив, думал… Но всегда с некоторым чувством раздвоения. Словно бы какой-то другой Симеон Сираков убивает себя, а я остаюсь жить и наблюдаю его со стороны. Я был убежден, однако, что эти мысли присущи только морякам, потому что когда плаваешь под ежеминутной угрозой наткнуться на мину или получить в бок торпеду, то велика ли разница между убийством и самоубийством?.. Но теперь я хочу жить! — добавил он изменившимся голосом.
…Около причала маячили призрачные тени кораблей, и капитану Сиракову показалось, что самая печальная из них — его «Хемус». У трапа стоял немецкий часовой —
В каюте Сираков зажег свечи.
— О, как таинственно!.. Уютно… Я не знала, что «Хемус» — это ты…
При слабом освещении лицо ее выглядело бледным, глаза большими и грустными. Капитан привлек ее к груди с почти болезненной вспышкой нежности. Она хмыкнула, но осталась под непослушными его пальцами, которые блуждали по ее одежде, ласкающие и робкие… А потом, когда он лежал и курил, глядя в потолок, она села и, откинув волосы назад, с заколкой в зубах, спросила:
— Ты сказал, что у тебя на корабле есть приличные напитки.
Он поднялся, достал бутылку рома и наполнил два стакана.
— Ах ты шалунишка! — оживилась она, поднося стакан к губам. Алкоголь обрадовал ее, но эта радость только усилила выражение обреченности, которой веяло сейчас от всего ее растрепанного, постаревшего и усталого существа.
— Похоже, ты пристрастилась к этому, — заметил он.
— Действительно… Здесь самая популярная формула жизни звучит так: живу для себя и хочу жить так, как хочется.
— Если бы это было возможно!
— Да, это так. Ты давно не был в Болгарии?
— Забыл уже.
— Впрочем, зачем я тебя спрашиваю, когда всюду мерзость. Мерзость — это нечто такое, что проникает к нам без виз, не признает фронта и тыла!.. — Она задумчиво пускала дым, сложив губы трубочкой.
— Чем же ты, в сущности, занимаешься? — спросил он, наблюдая за ней.
— Ведь я сказала тебе: перевожу немцам… Одним словом, «M"adchen f"ur alles»[8].
— Работаешь с такими, как Кюнеке?
— Что значит «с такими»?
— Он показался мне самонадеянным… и недобрым, между прочим.
— Все одинаковы, друг мой… Кюнеке или кто другой на его месте… или на моем, какая разница? Война всех нас делает одинаковыми, как снаряды для пушек… А ты как справляешься со своими матросами? Здесь недавно на одном корабле вспыхнул бунт, расстреляли семь человек.
— Матросы — это совсем иной мир, в который у меня нет пропуска… Предполагаю, что меня не любят. Возможно, даже ненавидят. Сожалею, если так: но в силах ли я это изменить?
— Значит, и с тобой так же, видишь? Можно сказать, мы жили одинаково, но в различных местах и в этот вечер встретились, чтобы удостовериться в сём. Этим и исчерпывается наш интерес друг к другу.
Она уже оделась, и он приготовился проводить ее.
— Я этого не говорил, — возразил Сираков.
— Я — старая, старая, дружище, а в Салониках полно молодых девушек. Не откажи мне в бутылке рома.
Она жадно схватила оплетенную бутылку.
— Я тронута!
Приближался рассвет. Низко над горизонтом стоял Орион —
3
Потом, лежа в каюте, Сираков взглянул на прошлое трезво, как посторонний человек… Вспомнился ему давнишний «журфикс» в чьей-то варненской квартире, полной напыщенных юнкеров, студентов, у которых были пасхальные каникулы, пожилых дам и учениц, делавших вид, что чрезвычайно заняты (они расставляли столы, расстилали скатерти, возились у патефона), потому что никто не приглашал их танцевать… Христина листала какой-то журнал, колени ее были бесконечно притягательны. Юнкер, сильно затянутый белым ремнем, щелкнул перед ней каблуками. Она отказала ему, насмешливо поглядев из-под журнала сначала на его лицо, затем на сапоги… Еще один — студент — подошел к ней и также сделал поворот кругом, поправляя свои очки… Тогда Сираков — к тому времени он уже закончил морское училище — застыл в легком поклоне перед девушкой. Ему хотелось быть находчивым, остроумным и обаятельным, как герой из кинофильма, но он был смущен.
— Что вам угодно? — спросила она без всякого расположения.
— Хочу научить вас танцевать, — собравшись с духом, сказал он.
— Кто вам сказал, что я не умею танцевать?
— Я наблюдаю за вами с тех пор, как вы пришли сюда.
Она поколебалась, но все-таки оставила журнал и встала, скорее чтобы доказать ему, что умеет танцевать и не так старомодна, как он себе представляет. Она танцевала хорошо, а Сираков постоянно сбивался. Танец был как привычная гимнастика для ее гибкого тела.
— Для учителя танцев вы слишком самоуверенны! — сказала она еще до того, как пластинка кончилась. — А теперь оставьте меня — журнал куда интереснее вас!
Это было одновременно досадное и приятное воспоминание.
Позднее они случайно встретились на улице.
В те далекие годы Христина поразила его зрелостью своих суждений, которые словно бы противоречили ее хрупкой женственности. Она была слабым существом, познавшим многие недобрые вещи в жизни и судившим о них с нарочитым бесстыдством.
— Мои родители разведены, — сказала она ему однажды, когда они выходили из приморского парка. — Я живу с мамой. Она тайком от меня пьет водку, и я ее понимаю. Отец мой сбежал от нее, но не потому, что мама плохая. Нет. И не то чтоб он был плохой человек. Он просто был странным, и она его не понимала, так же как и он ее. Он служил бухгалтером в банке, но, наверное, и там оказался таким же недотепой, как и в этом несчастном браке, который явился причиной моего появления на свет… Он умер на моих руках как-то в воскресенье, когда я пришла его проведать. И что ты думаешь, нашли в ящике его стола? Драму! Драму в стихах «Демоническая любовь Яворова», написанную банковским чиновником. Представляешь себе? Короче, я разочаровалась в семье!