Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Раз я глупая, пускай буду глупая, — снова перебивает его Божена. — Вчерашний вечер мы провели в винном погребке, если тебя это интересует. И мне там было хорошо. Может, ты считаешь, я не имею на это права?
— Имеешь, но ты должна понять…
— Знаю, что должна! Но вы-то не должны все время за меня беспокоиться. Ни ты, ни твоя жена, ни Катка…
— При чем тут моя жена и Катка? — обиделся Имро. — Соображай, что говоришь!
— Прости… Больше я ничего не скажу. Ни к чему!
Они идут дальше. Имро говорит, объясняет, упоминает и педагогический факультет,
— Не сердись, но сейчас мне идти туда бессмысленно…
— Почему?
— Так. Лучше всего нам с тобой разойтись в разные стороны, хочешь — иди к отцу сам. Об одном прошу — ничего ему не говори!
Не помогают ни увещевания, ни резкие слова. Она упрямо стоит и смотрит куда-то в сторону. Тщетно Имрих пытается ее урезонить, что, мол, она не хочет видеть дальше своего носа, что у нее дурной характер, ведь он желает ей одного лишь добра. С удовольствием помог бы ей и родителям, только и всего… Что-то вдруг нашло на нее, захотелось от всех отгородиться, искать полной самостоятельности.
Когда Имрих взял Божену за руку, та резко ее отдернула. Оставь меня! Пожалуйста, оставь меня в покое! Ничего мне от тебя не надо, неужели так трудно это понять?
И знает: если она пробудет здесь с Имрихом еще минуту, то разревется…
Они расстаются не прощаясь. Божена идет назад. Даже краешком глаза не глянет, что делает брат — пошел ли в больницу или повернул за ней. Ускоряет шаг, лишь бы уйти от него как можно дальше. Смешаться с толпой, чтобы никто ее не увидел и не преследовал.
Божена заходит в универмаг. Бродит из отдела в отдел без малейшего интереса, без желания что-нибудь присмотреть, а тем более — купить. Ходит там никому не нужная. Ей самой это противно, откуда-то из глубины, с самого дна ее души поднимается естественное желание прийти в магазин как другие женщины и девушки — с любопытством и интересом, чтобы за собственные деньги купить себе пуловер, туфли или ткань на платье. Она бы бог знает что дала, лишь бы стоять возле прилавка и подыскивать вещи по своему вкусу.
Потом Божена опять сидит в уголке кафе, сбоку от площади и главной улицы.
Просидела так за чашкой кофе добрый час. Она сосредоточенна и замкнута, подчеркнуто не интересуется окружающими, чтобы никому не взбрело подсесть и нарушить ее одиночество.
Временами, словно невзначай, глянет на входную дверь: не покажется ли случайно Имрих. Порой ей думается, что она даже как будто ждет его, чтобы поговорить иначе, чем на улице. Тихо и серьезно, с молчаливыми паузами, во время которых подыскиваются слова, — ведь столь необычный, столь важный для нее разговор нельзя вести с бухты-барахты.
Имро не пришел, и Божена покидает кафе так же незаметно, как появилась в нем. В этом городе ей больше нечего делать. Осталось одно место, куда она могла бы пойти. Уж слишком мало она здесь пробыла, хочется отдалить отъезд.
Божена не очень размышляет над тем, почему она туда идет, зачем приняла такое решение, медленно и покорно она направляется
Придет, устало опустится на диван. Вот я и тут, снова тут. Знаю, ты меня не прогонишь, и никому не известно, где я. Пожалуй, я пришла сюда, чтобы спрятаться, хотя как следует и сама не знаю зачем… Возможно, мне нравится твоя квартира, и я хочу себе представить, как бы все тут было, если бы она принадлежала мне. Не нам с тобой, не бойся, — одной мне. Это бы я оставила, а вот это переделала…
Ты интересуешься, что сие значит, почему я здесь и так далее? Трудно сказать. Лучше не спрашивай. Я здесь, ведь мы с тобой знакомы, твоя комната могла бы о многом порассказать… Может, ради этого знакомства я и пришла. Не говори со мной, если не хочешь, и вообще не обращай на меня внимания. Делай, что тебе надо, я не помешаю. Буду тихо отдыхать. Пожалуй, я бы тут и переночевала… Ведь раз я уже ночевала, что же здесь особенного? Просто я вернулась по привычке. Извини, что столько болтаю… Знаю, это несовременно. Достаточно прийти, сказать «Привет!» или только встать рядом, на расстоянии протянутой руки, словно в комнату вошла кошка.
Она уже поднимается по лестнице — неслышно, как тень. Где-то стукнула дверь, где-то щелкнул замок, откуда-то доносится баритон диктора, потом детский плач. Наверху оживает лифт, с жужжанием ползет вниз, тихим металлическим лязгом отсчитывает этажи. Останавливается с коротким гулким рывком. Звякнула, открываясь, дверца, потом с громким стуком закрылась. Дом наполнен глухой, притаившейся жизнью. И возможность скрыться в нем — всего лишь иллюзия, хотя двери, одинаково холодные и гладкие, отлично хранят тайны.
Божена останавливается перед дверью, которая должна была бы сразу отвориться. Смотрит на нее и не решается сделать двух последних шагов, кабина лифта проходит совсем рядом, как соглядатай, а Божена уже не в силах одолеть это кратчайшее расстояние. Уши не улавливают по ту сторону двери никаких звуков, глазам не на чем остановиться, кроме черной таблички с фамилией. Кнопка звонка и грушеобразный выступ дверной ручки совсем не отпугивают.
Дотронуться до них — значит вернуться к утру, которое осталось там, в квартире, ни о чем не опрашивает, просто берет за руку и притягивает к себе.
Божене кажется, будто на ней нет платья. Странно, она же его видит, может потрогать — и все равно словно раздетая. Лицо у Карола приятное, по крайней мере таким оно ей представляется. И все же утро не отодвинулось, его щупальца только и ждут, когда откроется дверь…
Она отходит на цыпочках, ибо возможная близость Карола ее сковывает, ноги готовы в любой миг повести к нему. Божена сдерживает их простодушное рвение и спускается по лестнице. В голове скулит любопытство: был ли он там, так близко, по ту сторону двери, — скулит и подвывает, словно диск электропилы в плотной древесине, подымаясь до самых высоких тонов гложущим вопросом: ждал ли он ее и — как ждал?