Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
Она смотрит на молодняк скорее по привычке, чем с интересом, а в мыслях — далеко отсюда.
Почувствовав на плечах чужие руки, продолжает спокойно стоять. Оборачивается без удивления, скорее медленно и непонимающе, так что в первое мгновение Петер может подумать, будто она мягко и уступчиво ему поддается.
— Чего тебе? — говорит она тихо, но с такой опытностью и вызовом, что Петер невольно отступает, не выдавив из себя ни звука. — Ну, говори, чего тебе? — повторяет Божена тем же тоном. И пристально смотрит прямо в его нагло-расчетливые и замутненные желанием глаза.
— Божена… —
— Да?.. — Она отходит в сторону, пристально наблюдая из-под насупленных бровей за его растущей неуверенностью.
— Ты мне так нравишься, что я совсем обалдел! — наконец выпаливает он.
— Правда?
Божена широко раскрывает глаза, потом прищуривает их. Это страшные для Петера глаза, одновременно притягивающие и отталкивающие.
— Поверь! Ни о ком не думаю, кроме тебя…
Он делает несмелую попытку снова обнять ее за плечи, но Божена останавливает его деловым, ни капельки не взволнованным тоном:
— Хочешь на мне жениться?
— Боженка, не шути, пожалуйста…
— Я говорю серьезно, Петер. Могу даже дать тебе совет.
— Совет?
Лицо Петера еще более вытянулось, словно он перемогает острую боль.
— Скажи своей мамаше, — серьезно продолжает Божена. — А уж она знает, что в таких случаях делают.
Петер поджимает губы, отворачивается и громко вздыхает.
— Она сходит к моей маме, а там видно будет…
— Ты совсем не такая, как я думал!
— А что ты, собственно, думал? — Божена потягивается, вроде бы выставляя на всеобщее обозрение свой синий подпоясанный халат и грубые резиновые сапоги. — Думал, я тут… — она делает жест в сторону лужи за оградой, телят и грязной стены, — вот тут буду с тобой целоваться? А не сообразил, что это бы нас обоих унизило.
— Не строй из себя чистюлю, смотри — поплатишься! — прищуривается Петер, его взгляд не сулит Божене ничего хорошего.
— Это я-то чистюля? — Божена руками проводит по халату, который годится только для кормления телят. — Мимо бьешь!..
— Чего же тебе надо? Чего ты вообще хочешь? — В тоне зоотехника — вызов и любопытство.
— Знаеш-шь, — Божена нарочито тянет последний звук, — я, например, хочу, чтобы тут где-нибудь было человеческое, чистое помещение, где можно скинуть халат, присесть на минутку и забыть, что ты в коровнике. Там бы мы с тобой и потолковали по душам.
— Погоди, вот объединят кооперативы, — насмешливо отвечает Петер, — тогда будет все — и душ, и телевизор!
— Значит, не слишком ты торопишься со мной поговорить, — произносит Божена, не замечая, что в ее голосе звучит и какая-то доля разочарования.
Она идет по центральному проходу.
— Ну почему! — не соглашается Петер, следуя за ней. — Почему ты так решила? Можно и теперь поговорить, — повторяет он, видя, что Божена не отвечает.
— Только это требует другого начала, ясно? — с улыбкой оборачивается она к Петеру.
— Да чего ты… Я же так…
— А мне показалось, сегодня ты хотел чего-то другого. Я ведь не маленькая!
И
Божена не любит вспоминать поездку в город — лучше через все это перескочить. Но что-то — не похвальба, не удовлетворение, — что-то в ней все-таки осталось, пожалуй, даже больше, чем неопределенное что-то. Отсюда и эти слова, взгляд, тон голоса.
Ловко вымыв ведерки, она заканчивает работу и идет домой как человек, у которого день не прошел даром, словно вода, что течет сквозь пальцы.
После отъезда отца в доме тихо и пусто. Прежде мать не была такой неразговорчивой и хмурой. На вид она спокойна, решительна во всем, что делает. Но Божена видит: слишком часто она остается наедине со своими мыслями, а с дочерью ей не отвести душу, как с мужем. Когда Божена не согласилась с ее предложением кормить телят и по вечерам, мать не долго противилась и, чуть поворчав, перестала об этом поминать. Замкнулась, молчаливо наблюдала за дочерью и ждала…
Божена сказала, что встречалась с Имрихом, и это, по всей видимости, успокоило мать. Она не знала, о чем и как говорила Божена с братом, та не передала ей содержание разговора, но сам факт, что они встретились и беседовали, внушал ей надежду: самый старший и опытный из ее детей поможет младшей сестре, ведь он лучше понимает, что для нее найти и как сделать, чтобы все было по-людски, чтобы Божена куда-нибудь пристроилась — не оставаться же ей вечно при телятах.
С дочерью она говорила осторожно, туманными намеками, боясь, как бы не испортить, не спугнуть чего пустыми, а то и несправедливыми словами. Божена тоже не находила в себе смелости объясниться с ней. Чувствовала, что и сама чего-то ждет вместе с матерью, точно ближайшие дни непременно должны принести спасение. И тем не менее подспудно в ней рождалась иная, новая струя, она больше не хотела, подобно матери, надеяться на помощь извне, по крупице набиралась смелости и решимости, без которых не обойтись, если в самом деле пытаешься сдвинуться с мертвой точки.
Божена вернулась с кормления, но кухонный стол не был, как обычно, накрыт: тарелки, хлеб, скромный ужин. На голом столе бросался в глаза большой кремовый конверт на ее имя.
— Имро что-то тебе прислал, — встретила Божену мать, взяла со стола письмо и подала ей, пусть видит: как ни хотелось узнать, что там, дождалась и вручила конверт нераспечатанным. Не сказала: тебе письмо от Имро, потому что чувствовала: Имро, сам обремененный множеством забот и неприятностей, прислал беспомощной, привязанной к телятам сестре залог лучшего будущего, а всем домашним — облегчение и покой.