Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
Божена с любопытством берет из материнских рук конверт, потом ножницы и осторожно обрезает край.
Скупые строчки заполняют всего три четверти листка, засунутого в сложенный бланк заявления для поступающих в институт. Никаких напоминаний или упреков. Имро посылает бланк, чтобы она его заполнила и как можно скорее самолично подала в деканат. Маленькая Катка немного простужена, в остальном у них все в порядке… Он устроил перевод отца в терапевтическое отделение. Теперь отец лежит в палате номер восемнадцать. Привет ей и матери.
— На, почитай, — протягивает Божена матери письмо и бланк. Мать садится,
— Вот видишь. — Мать засовывает бумаги обратно в конверт и подает дочери. В ее голосе слышится тихое торжество: я знала, я ждала, что наш Имро… Теперь я могу спать спокойнее!
Во время ужина мать разговорилась. Слова, которые она в себе душила, рвутся наружу. Ей необходимо выговориться, чтобы облегчение было полным, чтобы там, и груди, у сердца, ничто не давило. Божена лишь изредка вставит слово-другое. Слушает, чтобы угодить матери, — конечно, учительство будет для нее лучше, да разве можно в чем-нибудь сомневаться, когда Имро все взвесил и все устроил? Только выполнить, что он велел, — как бы там ни было, а Имро надо уважать и держаться его советов. Он плохого не подскажет, боже мой, ему видней, ведь он и сам при этом деле, хоть и немало натерпелся, это он-то, с его умом… Если что, надо сперва спросить его, а не так — с бухты-барахты.
Матери хочется, чтобы Божена отправилась к брату сразу, на следующее же утро. Пришлось убеждать — мол, успеется и послезавтра. Потом, во время мытья посуды, мать объявляет, что поедет вместе с Боженой. К телятам пойти — найдется замена, ведь и ей надо повидать отца — так-то оно будет лучше!
И уже прикидывает, что взять с собой, что приготовить…
Все близится к счастливому концу, а Божена чувствует: она как-то съежилась, что-то изнутри подминает ее и нет сил защищаться. От души желает матери спокойствия, ни в чем не может упрекнуть брата, но ее это ровно не касается. Все будто бы проходит мимо, хотя делается для нее и ради нее… На конверт она смотрит равнодушно. Из-за стола встает, только когда мать окликает ее — мол, надо выспаться, спокойно отдохнуть. Слова матери для Божены как нити для марионетки: за них надо потянуть и они поведут. Сколько таких нитей связывает ее! Мать, Имро, еще и отец, а что же она, она сама? О ней позаботятся… Ей остается лишь ничего не напортить и ни на шажок не сойти с дороги, которую ей указали. Быть образцом послушания. А если что — идти к Имро! Сказать Имро, спросить у Имро! Он опытный, он посоветует и поможет.
Божена уносит конверт в свою комнату, его нужно куда-нибудь аккуратно положить, ведь в нем будущее, в нем все. Все? А что, если это лишь бумажка, которая еще ничего для нее не открывает и не решает? Однако Божене ясно: на этот раз она ничего не может сказать матери. Нынешний вечер не допускает высказанных вслух сомнений. Если не для чего другого, то хотя бы ради матери.
Долго лежит без сна. Сон — это вам не слуга, являющийся по первому зову. Особенно если мозг неотступно сверлят мысли. Вспыхивают друг от друга, но не приносят никакого решения, никакой определенности. В этих мыслях и мать, и брат, и Карол, и раскритикованная
— Отстань, я скажу Имро!
Карол хохочет: ха-ха-ха, здорово придумала! При чем тут твой Имро? Что он может, и вообще — какое ему до этого дело?
Божена выскакивает из комнаты. Бежит к Имро. Его панельный дом оказывается рядом с домиком Владо. Входит — брат удивленно смотрит на нее, а она и не знает, с чего начать. Стоит в полном отчаянии, не в силах выдавить ни слова.
Ей бы сказать: «Видишь ли, Имро, есть тут один человек, да ты его знаешь… Я была у него однажды, перед тем, как мы с тобой поссорились по дороге в больницу, и вот теперь я не могу решить, то ли сердиться на него, то ли…»
Но она все стоит, смотрит на Имриха и нервирует его своей нерешительностью. Тот даже не знает, о чем ее спросить, в чем упрекнуть…
12
После широкой лестницы и просторного коридора больничная палата терапевтического отделения угнетает теснотой — так бывает, когда из большого двора входишь в дом, заставленный мебелью и заваленный всякой рухлядью.
Божена остановилась возле постели отца — и палата вроде бы расширилась. Ну да, не такая уж она маленькая, стены пустые, и над головой много свободного пространства. Однако шесть кроватей занимают немало места, а между окнами еще втиснут стол.
Отца она увидела с порога, хотя лежал он лицом к окну. Потом заметила худого, беспокойного старика. Тот сидел на постели, средней справа, и что-то жевал.
Две кровати — ближайшие к двери — были пусты: видно, те, кто лежит на них, вышли в коридор, ведь сейчас время посещения больных.
Кроме Божены, в палате еще две посетительницы. Они сидят у постели довольно молодого мужчины. Его измученное лицо зарылось в подушку, глаза упорно разглядывают потолок. Две женщины — вероятно, его жена и мать — озабоченно переговариваются над больным, а сам он лишь изредка обронит слово.
Постель отца напротив, тоже у окна. Сосед повернулся к нему спиной, и на его тумбочке, по другую сторону кровати, включен транзистор. Музыка усугубляет тоскливую атмосферу палаты, передающуюся и людям, хотя на дворе вовсю светит солнышко и через окно слышно неутомимое чириканье воробьев.
У отца отдохнувшее лицо, но он полулежит, задумчиво опираясь на локоть, и, кажется, не сразу замечает присутствие дочери. Потом поворачивает к ней голову и говорит каким-то чужим, незнакомым голосом:
— Что стоишь? Бери стул, садись.
Божена берет от стола последний стул, садится спиной к окну, так что ей хорошо видна вся палата. Кончиком языка облизывает губы, подыскивая слова, чтобы начать разговор.
Божена пришла сюда прямо с вокзала, и в голове ее блуждали обрывки каких-то неясных мыслей. Она беспрестанно повторяла себе, что приближается к больнице, что Имро где-то неподалеку и неизвестно, что он сказал отцу и, вообще, сказал ли ему что-нибудь. Отца перевели из хирургического отделения в терапию, палата номер восемнадцать — это единственное, в чем она твердо уверена, остальное полно неясности…