Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
Смолин жил в собственном доме в предместье нашего города Дроздова. Дом несколько обветшал, и Смолин второй год усердно трудился, приводя его в порядок. Смолин был бездетен и потому нередко дневал и ночевал в управлении. Его жена, высокая обаятельная блондинка со всегда тщательно накрашенными помадой приятного оттенка губами, очень уважала мужа с тех пор, как того назначили директором, и чудовищно ревновала его. Оба они родились в предместье, там же поженились и жили, так что были они в Дроздове своими людьми. По дороге на работу и с работы Смолин рассыпал во все стороны приветствия, небрежно и солидно. У него было больше знакомых, чем у меня долгов, а это уже кое-что значит. Он уважал
Когда я в свое время поступал на эту должность — убей меня гром за то, что согласился! — сидели мы как-то со Смолином в «Приятных встречах», после кофе на очереди был коньяк, который я разбавлял содовой. Мне нужно было кое-что обсудить с директором, и я подумал, что теперь самый подходящий момент. Я должен был убедить Смолина, что начальником участка на Верхах следует поставить человека молодого, который не побоится работать со старыми кадрами да еще и научит их кое-чему. Смолин поглядывал на меня, посмеиваясь, словно я рисовал перед ним воздушные замки и собирался его надуть. Тут к нам подошла его блондинка. Смолин представил меня. Я был тогда, по-видимому, никудышным руководителем, потому что, едва жена Смолина вступила в разговор, я сразу с ней согласился — да, лучше оставить на участке прежнего дорожного мастера, который портил мне кровь своей медлительностью, и не устраивать себе лишних хлопот с молодым. Я понял, что ничего не добьюсь, коль скоро парочка сошлась тут, а уж тем более ничего не выйдет, если они сойдутся в своем пригородном домишке. Смолин сильно хлопнул меня по руке. Руку я убрал — это не могло быть случайностью — и снова заговорил о замене людей на участке. И получил второй шлепок. Смолин невинно улыбался, подхихикивал, поднимал рюмку с разбавленным коньяком, намекал на что-то, молол чепуху, будто бог весть как опьянел. Мне было ясно: он не хочет говорить о деле, раз и навсегда решенном при участии его обаятельной розовогубой супруги. У меня сложилось впечатление, что он очень считается с ней, но подленькое чувство, что мне будет спокойнее, если я поддакну им, заставило меня согласиться; долго еще меня преследовало ощущение, что я скриводушничал, сдался, оставив на участке человека, за работу которого в конечном счете отвечаю перед Смолином один я.
В глазах блондинки я замечал огоньки скрытой иронии и даже какой-то симпатии к подчиненному и в то же время нескрываемую гордость тем, до чего масштабно мыслит ее пухлый супруг, втиснутый в костюм из черной ткани в серую полоску, какие носили щеголи лет тридцать назад. В сущности, Смолин был вовсе не таким плохим руководителем, каким казался на первый взгляд. Люди разгадали его за два-три месяца. Он всегда требовал подробнейших протоколов в двух экземплярах, разборчивых подписей и — ответственности. Этот его девиз — ответственность — в состоянии был раскачать даже отъявленных флегматиков, не только меня. Но постепенно Смолин, сам того не замечая, превратился в такое ничтожество, какое и сам бы первый осудил. Он заслонялся всем, чем мог, только бы ревизоры, являвшиеся в управление из всевозможных ведомств, находили на месте всю документацию вплоть до последнего словечка, кем-либо когда-либо произнесенного на совещаниях нашего штаба.
Я и понятия не имел, сколько накопилось материалов о моей работе, протоколов и прочих документов, испещренных печатями и резолюциями, пока Смолин не вернулся от секретарши в свой весь в коврах и мягкой мебели кабинет.
— Здорово, — сказал он, бросив на стол только что отпечатанную наметку. — Входи, — буркнул он в сторону внутренней двери, и появилась Прошекова.
Вошла она решительно, но потом как бы смутилась в этой успокаивающе-солидной
— Ну как, ну как? — бормотал Смолин, упорно не отрывая глаз от своей наметки. — С чего начнем?
Я мог бы напомнить ему, что он уже несколько раз снимал меня с работы, да всякий раз отменял собственное решение. Уволив меня, он на следующее же утро, едва войдя к себе, приглашал меня, просил секретаршу принести кофе, склонив голову к левому плечу, окидывал меня пытливым взглядом и спрашивал:
— Ну как провел ночку?
— Да неплохо, — отвечал я, помешивая кофе.
— Женушка была послушной, а? — Он захлебывался смехом и, закурив сигарету с фильтром, запрокидывал голову.
— Женушка была послушной. Твоя тоже?
Тут он становился серьезным, на лице его появлялось таинственное выражение, словно он готовился сообщить мне бог весть какую важную новость.
— Она сказала, чтоб я не валял дурака и не поддавался первому побуждению.
— Да ну?
— Ага. Первому побуждению. Я еще раз все взвесил, Йозеф, и пришел к выводу, что она, собственно, права.
— Что ж, я рад, — говорил я, допивал кофе и поднимался. — Мне пора на трассу. Посыпаем песком дорогу с глубоким покрытием, и я не хочу, чтоб ее пересушили.
— Валяй, — отвечал он. — Только в другой раз не суй нос куда не следует.
Так бывало неоднократно — может, три, может, четыре раза. Теперь же Смолин хранил вид серьезный, но нерешительный; он медленно поднял глаза от бумаг.
— Слушай, Зборжил, я излагаю не только свое мнение.
— Ты излагай, а я попробую угадать, твое оно или нет.
Он возмущенно тряхнул головой, кивнул на Прошекову.
— Это мнение многих!
Прошекова сидела напротив меня, сжав руки, будто кого-то о чем-то умоляла. Она явно нервничала.
— Чье же еще, товарищ директор?
Мне сегодня вовсе не хотелось ругаться. Но в его тоне было нечто тревожащее меня и настораживающее.
— Я говорю совершенно серьезно, — с угрозой произнес Смолин и надел очки в темной роговой оправе.
Глаза его теперь казались выпученными, ненормально увеличенными — стекла были очень толстые, шесть диоптрий в левом и семь в правом. Дряблая кожа над воротничком свисала мешочками и вяло подрагивала, когда он встряхивал головой, откидывая со лба волосы.
Усталость кошмаром навалилась на меня. Я зевнул долгим, во весь рот, зевком. Прекратилось действие Кветиного кофе, мне бы сейчас двойную порцию, чтоб забыть о бессонных, напряженных часах, когда я мотался в буран, в мороз, под свирепым, пронизывающим ветром, забыть о женщине со вздутым животом, который она поддерживала посиневшими от холода руками, забыть о Личке с его лыжами, о его искаженном от напряжения лице, когда он просил и умолял нас… Здесь, в тепле, где шаги заглушает ковер и все кажется как бы дистиллированным, меня одолела усталость и унесла куда-то далеко вспять. «Мне необходимо выспаться, — подумал я. — Это было бы самым разумным из всего, что я мог сделать. А я как миленький встал утром и вот сижу здесь, в то время как остальные отсыпаются в теплых квартирах под перинами…»
Когда мужчина начинает стареть и осознает, сколь много в жизни не понял, им овладевает страстное желание познать жизнь до самых глубин. Заглянуть под поверхность, на дно, под такие наносы, которые — если они достаточно мощны — не дают замерзнуть почве. Именно такое состояние вдруг охватило меня сейчас, причем с такой силой, что я очнулся, глубоко вздохнул и, раскрыв пошире глаза, начал игру, в которой ставкой была моя судьба. Мужчины с обледеневшими усами, пропитанными морозной мглой, стояли сейчас рядом со мной и смотрели на меня спокойными внимательными глазами.