Современная датская новелла
Шрифт:
И замирает на пороге. Дверца кафельной печки распахнута, в печке беснуется огонь, и в зале становится не на шутку жарко. Его столик застлан скатертью, на нем стоит блюдо с бутербродами, пиво и водка. Актер снимает плащ и делает шаг к столу, потом набрасывается на еду. Он опрокидывает в рот водку, наливает пиво и жадно пьет его, он ест прямо руками — холодные котлеты, обжаренные в сухарях, с косточкой, маринованные и свежие огурцы, редиску.
Он поднимает бутылку с водкой и смотрит ее на свет, выпита только половина, но кто станет утверждать, что бутылка была полная, когда он сел за стол. Он наливает снова, победоносно поднимает бокал и сквозь него видит, что напротив него на стуле сидит девушка. Ее серая шубка висит на спинке стула, девушка
Она держит наготове спички, маленькие дамские спички в металлическом коробке с рекламой кирпича. Ага, папаша обжигает кирпич, он кирпичник или как это там называется? Девушка кивает и подносит ему горящую спичку. Чтобы помочь ему, она опускается на колени, когда он столкнул на пол «Фауста» и закладки разлетелись по всему полу. Девушка больше не возбуждает актера, его охватывает изумительное чувство сытости, он словно качается на ленивых теплых волнах. Эта обыденность, этот мещанский уют. Домашнее, хозяйское присутствие женщины. Это она наполняет его бокал, когда он оказывается пуст, она собирает грязные тарелки, правда, выносит их хозяйка трактира, и хозяйку трактира он просит принести еще вина, вина и коньяку к кофе. Но внезапно его сытая радость исчезает: звук Маргариты — шелковый шелест чулок и юбки молодой женщины, энергичный стук ее высоких каблучков, когда она встает, чтобы принести ему чистую пепельницу, ее дыхание, которое приковывает его взгляд к ее рту, к ее красивым губам и белоснежным зубам, обнажающимся во время улыбки.
— Вы не поверите, — говорит он, — но вчера я завидовал даже крестьянкам в автобусе. — И он смеется, как бы удивляясь на самого себя. — Вы не поверите. — Он сминает сигарету и зажигает новую, пых-пых. — Надо читать… — пых… — юмор, если хочешь иметь дом, но я не изменю искусству, я не изменю идеалу, выпьем за идеал!
Он сидит, обхватив обеими руками рюмку с коньяком, аромат коньяка сам струится ему в ноздри, актеру не надо даже принюхиваться — а-а-ах!
— И даже если я буду ходить… — Он чуть не произносит «в грязных воротничках», но вовремя спохватывается. — И даже если я буду есть… — С его языка чуть не срывается грубость. Господи, откуда у меня эти слова? — Хлеб свой в поте лица своего…
Разве я не люблю искусство, думает он, разве я не пожертвовал всем ради него? Он проклинает себя и наливает снова, потому что девушка опять сидит перед мим, и вдруг — нет, это совершенно невозможно, — но вдруг они находятся уже не в трактире, а в саду, по ту сторону кустарника, удаляется Мефистофель со своей трактирщицей Мартой, а рядом с ним освещенная ярким весенним солнцем стоит она, в руке у нее ромашка, она обрывает на ней лепестки, один за другим. А потом… нет, это совершенно невозможно — но они уже в маленькой беседке, и он целует ее, и она шепчет, едва слышно: «О, как я люблю…» — и в ту же секунду раздается стук в дверь, и актер по книге знает, что это Мефистофель, и в гневе топает ногой; дверь кухни отворяется, хозяйка трактира стоит и смотрит на него через очки, он приходит в себя и машет ей, что она может удалиться.
Пока Марта стояла в дверях, в них проскользнула мерзкая собачонка и спряталась под столом. Потом она вылезла оттуда. Противная собачонка, безобразное создание. Она коварно подбирается поближе и, когда она уже достаточно близко, готовится к звериному прыжку. Актер замечает, что ее слюна капает ему на брюки, и слышит, как ее зубы лязгают в пустом воздухе, когда он с достойной восхищения ловкостью убирает ногу. Словно отведав хлыста, собачонка уползает под стол и прячется там.
Он смотрит на девушку, она сидит так спокойно, будто ничего не случилось. Он восхищен ее хладнокровием, хотя оно и раздражает его, он игнорирует это хладнокровие и непринужденным жестом показывает ей, что бояться нечего. Девушка повесила его плащ на плечики, висящие на вешалке за его спиной, он протягивает руку назад и выуживает из кармана маленький немецкий
Актер лихорадочно и злорадно листает книгу и находит место про пуделя. И выпускает пуделя из книги прямо на пол, актер отчетливо видит следы пуделя на пыльном полу, они напоминают пунктирные линии на его желтой афише. Из-под стола раздается протяжный жалобный вой, потом все стихает. Он слышит, как пудель выбегает обратно, сытый и довольный, стук его коготков по полу похож на быстрое тиканье часов.
Актер хочет налить себе еще, но бутылка уже пуста. Просто невероятно, сколько она вылакала. Время от времени она выходит, с дамами так бывает, они всегда начинают бегать, когда выпьют. Он улыбается ей, восхищается ее полуоткрытым ртом, который приоткрыт не от глупости, а потому что она наконец-то дышит быстро и взволнованно, и ему это нравится; восхищается ее нервным красивым носом, ее испуганными вопрошающими манящими прекрасными глазами. И ее беззвучным смехом, спокойным и неистерическим.
— Можно и поколдовать, — как-то ни к чему говорит он и захлопывает пуделя в книжку.
— А теперь мы погасим свет, — говорит Маргарита, или нет, это хозяйка трактира, — уже пора спать.
Актер делает нетвердый шаг, хватается за спинку стула, скользит, но ему удается ухватиться за край стола. Женщины помогают ему надеть плащ, девушка уже закуталась в свою серую шубку, сквозь свой жесткий рукав он ощущает этот удивительно мягкий и пушистый мех. Его пальцы с наслаждением бегут по меху, словно он идет босиком по дорогому ковру. Они выходят на свежий и влажный воздух, он отпускает ее плечо и заворачивает за угол конюшни, придерживаясь рукой за стену, там он останавливается и мочится, закинув голову как можно дальше назад. Звезды, созвездия в вечном движении, свидетели его счастья.
На четвереньках он поднимается к себе по узкой крутой лестнице, в комнате сыро и холодно, печка давно прогорела. Актер видит это, но на самом деле ему все безразлично.
— А ты что скажешь? — спрашивает он в темноту.
Постель влажна и холодна, у актера начинают стучать зубы, и веки тяжело опускаются, словно железный занавес после конца представления; он слышит благоухание, рядом с ним пахнет девушкой и мехом, он протягивает в темноту руку, находит теплую руку девушки, потом отпускает ее и засыпает.
Он просыпается от оглушительной духовой музыки. С трудом открывает глаза, комнату освещает яркое утреннее солнце. Что может быть беспощаднее раннего утреннего солнца, бьющего прямо в глаза? В печке полыхает огонь, значит, она затопила перед тем, как уйти…
Актер сильно простужен, у него течет из глаз и из носа, и ему так приспичило, что он вскакивает с постели и бежит к туалетному ведру, стоящему за портьерой…
Потом перед ним мелькают картины вчерашнего вечера и ночи, нечеткие, стертые, непонятные, бессвязные. У него болит горло, боль-то, во всяком случае, настоящая. И сердце вдруг начинает стучать, словно пробил его последний час, актер прижимает кулак к груди, его прошибает пот.
Он одевается, укладывает чемодан, прибирает после себя. В дверь стучат. Голос хозяина спрашивает, не может ли актер спуститься сейчас вниз, и актер испуганно отвечает «да».
Его проводят на половину хозяев, там, на подносе, стоит завтрак, спиной к двери сидит и ждет крупный мужчина. И когда он поднимается и протягивает руку, актер узнает в нем отца девушки, владельца кирпичного завода, узнает в нем ее черты. Может, господин актер окажет им любезность и посетит их особняк, день рождения дочери, двадцать один год, суаре, он что-нибудь почитает. Сбитый с толку актер кланяется и говорит «да». Да, спасибо, хотя приглашение звучит, как приказ.