Современная датская новелла
Шрифт:
Над сапогом одно небо. Болтается он себе в небе, будто флаг или пичуга на ветке. Он всем в этом городишке нравится. Гляди-ка, нашего сапожника сапог, он ему достался от вдовы покойного цирюльника, говорят люди друг дружке, проходя под сапогом.
Ужасно неприятно, как подумаешь, что вдова моя обязательно раздарит всю мою одежду, когда меня похоронят. Не один уж пощупал на мне пиджак и брюки за то время, что я лежу тут. Всяк о своем.
И неприятно, как подумаешь, что больше четырех лет изо дня в день работал в тех самых брюках, что были на двоюродном брате пасторовой экономки, когда он спьяну налетел головой на угол дома. Помер, конечно.
У него-то было всего четыре свечки, и
Мой сапог поскрипывает над головой. Ветер взялся его раскачивать, и никому ведь не придет на ум сменить веревку. К чему тогда и шесть свечей, если он самому мне грохнется на голову. На каблуке к тому же все гвозди в целости. Цирюльник не успел износить свои сапоги. Будь у меня левый, правый бы тут не висел. Самому бы пригодились. Обидно, как подумаешь, что левый, может, валяется где-то без толку.
Ну и жаден ты, Петрус, говорила моя вдова всякий раз, как я заговаривал про левый. Иди поищи, авось найдешь, или уж помалкивай.
Крепкая она баба, ничего ей не делается. Всегда надеялась пережить меня. Стала откладывать деньги мне на свечи через неделю, как поженились. Обо всем, бывало, подумает. Все же схитрила она сегодня, не поддела мне в воскресные сапоги носки. А может, просто побоялась надевать их сырыми. Как раз только что выстирала. Боялась, как бы я не простудился в такой торжественный момент. Наверняка так и подумала. Обо всем всегда подумает.
По свету на сапоге видать, что дело к вечеру. Пора уж начинать меня оплакивать. Жаркое зажарено, хлеб испечен, вино разлито по бутылкам с черными опоясками на горлышках. Самая лучшая наша простыня расстелена на столе заместо скатерти. Теперь вдове моей положено оплакивать меня.
А покуда оплакивает, думает-то она, конечно, о разных практических вещах. Пусть себе думает на здоровье. Надо бы мне выбросить на улицу два горшка с цветами, чтоб осколки полетели, или посильней вцепиться себе в волосы, думает она. Она знает, что меня это порадует.
Надо всем показать в этом проклятом городишке, как сильно я его любила, хоть он и желтый сейчас до безобразия. На самом-то деле он и сроду такой, мне это ничего, я привыкла. Я всегда буду помнить его ноги, он был хороший человек с красивыми ногами, и я уж им покажу, как я по нем горюю.
Только вот зло берет, что приходится ни за что ни про что выкидывать на улицу совсем новенький горшочек с розовой геранью. А не выкинешь, станут говорить, что пожадничала в такой-то день!
Шесть свечек, красиво получилось, горят только очень быстро. Чудные свечечки. Он-то понимал, как я его люблю, когда, бывало, я припрятывала деньги ему на свечи. И откуда только знаешь, кто умрет первым. Я всегда была уверена. Он, могут сказать, слишком хорош был для этой жизни. Зато и похоронен будет как следует. Ведь надо же, собственный сапог свел в могилу. Слава богу, успела хоть обратно пристроить, пока никто ничего не видел. Взял и свалился ему вчера прямо на голову, когда он по обыкновению заявился к ночи, переспав по обыкновению со своей потаскухой-экономкой. Хорошо еще, она взялась мне помочь, ну а как же иначе после всего-то, что вместе пережито. Вошла небось черным ходом. Да мне-то наплевать. Мне он был законный муж. Царствие ему небесное, то была божия кара, что сапог сам свалился, все равно что сам. Сапог-то был тяжелый, намок под дождем. Я быстренько пристроила его обратно, когда уж втащила тело в
Он мне рассказывал, что любуется закатом всякий раз, как они рядышком лежат. Он был немножко поэт, слава богу, что на улице не было ни души, когда он заявился. К тому же еще и пьяный, споткнулся о свой же собственный порог и стукнулся головой о свою же собственную колодку.
Как-никак, а для всех же лучше, что я рассказываю, будто он упал, стараясь закрепить попрочнее сапог, чтоб не оказаться потом виноватым в смерти какого-нибудь бедняги. Он умер как порядочный человек, и не мне его судить. Судила, покуда жив был.
Я спросил у нее как-то раз, когда мы хлеб с ней пекли, видала ли она когда закат. Она сказала, что вроде бы нет.
Уже улицу подметают. Красивый это обычай подметать улицу, когда мертвый отправляется в свой последний путь, думает она, и шарканье метлы наводит на нее грусть. Она вспомнила, как я подметал улицу, когда хоронили цирюльника, гроб они ему тогда купили слишком тесный.
Совесть его, говорили, чиста, а потом в чем только не обвиняли. Будто бы он жену за глаза поносил и проиграл ее семейную реликвию, лампу на высокой ножке, какому-то лавочнику. Разве узнаешь, правда ли. Откуда, например, кто узнает, что это я раскопал тогда длиннющий гвоздь, который пастор будто бы собственными руками вытащил из Христова распятия, а потом положил в маленьком гробике за алтарь. Бессовестное вранье, а ведь люди понемногу уверовали в тот гвоздь, и теперь уж никто и не сомневается. Цирюльник будто бы еще и потаскивал из церковной кружки. Очень даже может быть, что его сапог над моей дверью такая же святыня, как пасторов гвоздь. И я еще за это отвечу, когда предстану перед Страшным судом.
Она уже кончила оплакивать, свечи лучше бы пока погасить. Все равно никто больше мимо не ходит, а так их не хватит до ночи-то.
Чем больше я про это думаю, тем больше уверяюсь, что на самом-то деле это она меня прикончила. Не прямым образом. Да оно и неважно, она достаточно наказана, вдовой-то ей нелегко придется. Я ей не завидую.
Бог с ней, я ей прощаю, она ведь пока не знает, сколько я задолжал кабатчику за вино, которое носил экономке. Теперь уж узнает. А я, по счастью, мертвый, представляю, как она будет проклинать меня, реветь от злости и радоваться, что швырнула в меня сапогом, когда я зацепился за порог и грохнулся. Она, может, и сама еще меня подтолкнула, кто ее знает.
Она, я уверен, и прежде уже пробовала всякие такие штуки. Может, подсыпала яду в колбасу или еще во что повкусней. Может, в ту как раз колбасу, что съела тогда собака, собака ведь после подохла. Если хорошенько подумать, что-то не верится, чтоб просто от старости подохла. Хотя кто его знает. Она тогда, помню, сильно убивалась. Я-то знаю, она и до сих пор все думает про эту собаку, какое с ней горе приключилось.
Я-то знаю, что он дал собаке крысиного яду, думает она, кто ж еще. Самого бы лучше отравить, стоил того.
Я это, конечно не всерьез, но, ей-богу, иногда так и подмывало, когда заявлялся от своей коровищи. Вечно несло от него ладаном. Наверно, курили пасторовым ладаном, чтоб выкурить мух. Каждую воскресную службу, бывало, только про них в церкви и думаю, теперь-то уж я его простила, и ее заодно. У меня ведь тоже хватало.
Он, конечно, думает, что это я его убила, я всем рассказываю, что он упал, ушибся головой и умер. Ну так что, тоже ведь чистая правда. Зачем бы мне понадобилось убивать его. Давно прошло то время, когда мне что-то надо было от других. Я и вправду его люблю, хоть кобелюшка он был порядочный. Да ведь муж как-никак, а уж ноги были какие красивенькие и щупленькие, он сам всегда говорил, что и сапожником-то стал ради своих собственных ног. Не ради чужих.