Современная ирландская новелла
Шрифт:
— Им теперь все равно, что бы я ни делал. Я человек ни на что не годный. Я спятил. По — своему они правы. Они, понятно, тупицы. Но не будем забывать о христианском милосердии. С тех пор как меня сюда выпихнули, мне досталось больше доброжелательности, чем за всю жизнь.
В углу позвякивала о камни лопата Пола. Над огородом пронеслась ласточка. Умник рассказывал, как они с Полом проводят день. Приготовят завтрак на десять ртов, вымоют посуду, застелют кровати, вытрут пыль, подметут, а после с двумя плетенками — на Главную улицу за покупками.
— Мы не самые желанные покупатели. — Умник
— А ты?
— Я ведь пива не пью. А ничего больше мы себе позволить не можем.
— Не повезло тебе, Умник. Портер и праведность — великолепная смесь, пьешь — и все мало.
— Надо понимать, ты опять запил?
— Хорошо, кабы так. До смерти хочется, чтобы пасха скорее пришла. Еще четыре дня! Желудок мой, наверное, решил, что мне глотку перерезали. Со стороны братьев весьма любезно выдавать вам деньги на портер.
— Ничего они не выдают. Бедность, воздержание, послушание — вот наш закон. Но мы немножко мухлюем с покупками.
Они поболтали о жизни в городке. Посплетничали малость. Пол знает здесь все и вся, каждую дыру, каждый угол, и мужчин, и женщин, и детей. Напоследок Том сказал:
— Надеюсь, ты не развращаешь старого Пола своими разговорами? Они за него не опасаются?
— Я могу ему говорить что угодно. Я и впрямь ему говорю самые рискованные вещи. Их это не трогает. Он глух как пень. Да и вообще скорее он меня развратит. В шахматы он жульничает, как сам дьявол. Вчера вечером я ждал, пока он сделает ход, и увидал, что из норы за обоями выскочила мышка. Глазки словно у малиновки. Я ей подмигнул. Она мне тоже. Я сказал: «Кыш» — и старик Пол тут же объявил мне шах и мат! Ей — богу, покамест я отвернулся, он стянул пешку. Мы всю ночь из-за этого препирались.
Он так душевно рассмеялся, что у Тома сердце сжалось. Какая это жизнь! Они помолчали. Еще одна ласточка пронеслась над огородом.
— Они возвращаются, — сказал Умник. Том решил, что он говорит о братьях, и поднялся, собравшись уходить. Умник показал ему, где растет горох, где цветная капуста, где фасоль. Том смотрел и ничего не видел. Когда они дошли наконец до калитки, Умник крепко пожал ему руку, долго ее не выпускал, и складка между бровями напряглась.
— Слушай, Умник, — воскликнул Том, отвечая столь же крепким рукопожатием, — если ты ни во что такое больше не веришь, может, бросить это все и смыться отсюда?
— Куда? — печально спросил Умник. — Куда я пойду?
— Обратно в Дублин, Я в июле уволюсь. Начнем вместе все сызнова.
— А что я делать буду? Я гожусь только на то, чтобы учить. Это они у меня отобрали. После здешней заварухи мне работы не найти, сам понимаешь.
Руки их расцепились. Ригис отворил скрипящую калитку. Том вышел. Они поглядели друг на друга через забор.
— Не беспокойся за меня, Том. Где я живу, тебе известно. Приходи когда вздумаешь. Ничего со мной не сделается. Вот только без прежних разговоров тоскливо.
Он поднял руку, словно для благословения,
О ласточка, ласточка, ласточка! В мире целом я любил одного этого человека. И вот он мертв.
Фрэнк О’Коннор
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ (Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой)
Кейт Маони было шестьдесят, когда у нее умер муж. После этого ей, подобно другим вдовам, грозила опасность потерять еще и небольшой дом, в котором она жила. А домик был хороший и стоял в тихом тупике. За ним тянулся карьер, где добывали песчаник, так что если кому и был виден их двор, то только издали; правда, от большой улицы дом Кейт отделяла вереница домов получше, солнце к ней почти не заглядывало, да и вида из окон никакого не открывалось, но зато тупик был спокойный, машины по нему ни днем, ни ночью не ходили, словом, любила говорить Кейт, для детей лучше места не сыщешь.
Ее дочери — Нора и Молли — были замужем, одна жила на Шендон — стрит, другая — на Дуглае — роуд, но, если б они даже и предложили матери поселиться у них, она бы крепко задумалась. Кейт говорила, что соседи на Шендон — стрит какие-то неотесанные, а на Дуглас — роуд — бесшабашные, на самом же деле она считала, что ее дочки слишком шумные и крикливые. Правду сказать, Кейт и сама покрикивала, как заправский сержант в полку, так что дочери ее — робкие и покладистые от природы — с малых лет приучились кричать в ответ, иначе бы их никто не услышал. Но Кейт не всегда кричала: в задушевных беседах голос ее звучал совсем по — другому — низко, на одной ноте, тут она имела привычку обрывать фразу посередине, будто забывала, о чем говорит. Но как бы ни велся разговор, тихо или громко, слова ее всегда ложились тяжело, словно каменные надгробия. Руки и ноги Кейт искривил ревматизм, а лицо напоминало доску, на которой мясники рубят мясо, только глаза были хороши — на редкость молодые и веселые.
Она любила свой тупик и своих соседей — противные чужаки с Шендон — стрит и Дуглас — роуд им в подметки не годились, но, главное, она хотела умереть на той же постели, где умер ее муж. Из-за ревматизма она не могла по примеру других вдов ходить на поденную работу, чтобы как-то свести концы с концами. Вот она и решилась взять приемыша — затея, конечно, отчаянная, но Кейт недаром всегда считала, что лучше их тупика для детей места не найти. Она то и дело возвращалась к мысли, что ребенку тут будет хорошо.