Современная ирландская новелла
Шрифт:
Ирландская литература еще мало известна в Советском Союзе, хотя стоит напомнить, что в 20–е и 30–е годы были переведены на русский язык некоторые произведения JI. О’Флаэрти, Ш. О’Фаолейна, П. О’Доннелла и других писателей. Хорошо известно советскому читателю творчество Шона О’Кейси, имя которого достойно представляет современную передовую литературу мира. О’Кейси — самая яркая, но не единственная звезда на литературном небе Ирландии. Как отмечают любители статистики, Ирландии принадлежит первое место в мире по числу писателей на душу населения. Ирландская литература богата талантами. Если назвать лишь некоторые из них, то в поэзии это — О. Кларк, Т. Кинселла, Дж. Монтегю, в драме — Б. Биэн, Дж. Кин, Б. Фрайел, а в прозе — те, кто представлен в настоящем сборнике. В наш сборник вместились произведения далеко не всех ирландских новеллистов, заслуживающих внимания. Но это лишь первая их встреча с советским читателем, за ней последуют многие другие.
Шон О’Кейси
ПОД ЦВЕТНОЙ ШАПКОЙ [9] (перевод С. Митиной)
Джонни слышно было, как мать напевает «Бантрибэй», — она стирала кучку их собственного белья и гору чужого, глубоко погружая проворные руки в лохань с мыльной водой, а он сидел в тени у оконца, под горшками с фуксией и огненной фасолью, слушал вполуха песенку матери и думал о своем. Заложив последнюю складочку на газетной треуголке, он расправил ее, слегка отвел руку, чтобы получше разглядеть свою работу, и нашел, что она — ничего; только серая, скучная — потому что не из цветной бумаги, а из газеты; треуголка должна быть нарядная, веселая, а в этой задора нет. Он уже восемь штук смастерил: две побольше — ему самому и Рокки Уоррену, шесть поменьше — для тех ребят, кто пойдет в ихнюю армию. А вот пойдет ли кто? В этаких газетных шапчонках не могут они с Уорреном себя настоящими офицерами чувствовать, а другие ребята — солдатами; больно у них вид неинтересный. Ну что в них проку, в газетных треуголках, скажут ребята; станут их надевать да пофыркивать, а если и разорвут, чихать им на это; ну а чуть какая ссора, побросают их на землю и начнут орать: На кой они сдались, ваши паршивые шапчонки! Да если вы нам приплатите, мы их и то не наденем! Пускай даже они с Уорреном будут командиры, а другие ребята их станут слушать, все равно толку мало — не мо; гут они взаправду считать себя солдатами и натянуть нос ребятам с тех улиц, что побогаче. Если мы вырядимся в треуголки из старой газеты, разве тем ребятам будет завидно? Они, если и остановятся поглядеть, так только зубы будут скалить и нос задирать. Нет, на улицы побогаче в этих паршивых шапчонках лучше и не соваться. В этих паршивых шапчонках лучше вообще не показываться — у солдат должен быть лихой вид, а получится один смех; люди станут гоготать и насмешничать: Гляньте-ка, шагают бравые солдатики!
9
Рассказ опубликован в «Библиотеке «Огонек»», 1964, № 30
Эх, вот бы где раздобыть или стибрить цветной бумаги — совсем другое было бы дело. Пускай ее даже не хватит на всю треуголку — можно так здорово разукрасить газетную шапку, налепить полосы и звезды — красные, желтые, зеленые, черные; тогда уж фасоням с тех улиц, что побогаче, будет не до смешков, не до веселья: то-то они глаза выпучат, у них слюнки от зависти потекут! Но вот уже сколько времени никак не раздобудешь хоть кусочек цветной бумаги. Бакалейщиков здесь — раз — два и обчелся, из них редко кто выставит за дверь ящик со всякими обертками, да и там цветная бумага попадается только случайно; а тут еще надо улучить минутку, когда бакалейщика нет поблизости — не любит он, чтоб ворошили его бумагу, и, если застукает кого из ребят за этим делом, сейчас же грозит позвать полицию, пускай даже в ящике одни обрывки и их все равно свезут на свалку.
Тут как-то бакалейщик сцапал одного малыша, Кита Каррена, втащил его в лавку, загнал между ящиками и мешками и давай его трясти, а сам грозится, ругается: Ах ты, орет, голодранец паршивый, ах ты, хулиган окаянный, ах ты, воришка, подлые твои лапы, ах ты, мазурик поганый, и куда только твои отец с матерью смотрят, ты же у них безнадзорный бегаешь? ты, что, свой катехизис забыл, да? ты, что, позабыл свой долг перед ближним, да? держи лапы от чужого добра подальше, слышишь? не таскай, не воруй, не таскай, не воруй, слышишь? И тут один парнишка как крикнет в дверь: Да это вовсе не его катехизис, он не протестант, он вовсе католик! А на Дорсет — стрит грохочут конки, едут мимо повозки и фургоны, возницы покрикивают на лошадей: Но! Но! и окна в домах напротив вспыхивают — вообразили, видать, себя ясным солнышком, а малыш все вопит: Пустите, сэр, пустите, я больше не буду, никогда не буду, сэр, вот как бог свят — никогда больше не буду; а бакалейщик как схватит мальчонку за руку, как рванет ее вверх, да как трахнет костяшками о прилавок, а сам орет: Не воруй, не таскай, разбойник эдакий, обезьяна шкодливая, ко гда мимо моей лавки пойдешь, руки за спину прячь, и тут он как пихнет малыша, как наподдаст ему, тот так и покатился, потом прохромал мимо других ребятишек — их в дверях полно набилось — скрюченный в три погибели, да если б он был поблиясе и удар по нему со всей силой пришелся, тут бы ему и крышка, а ребята, прежде чем смыться, давай кричать в дверь лавки: Заткни свою шелудивую пасть, протестант вонючий! Тот бакалейщик не был протестантом, но ребята, наверно, решили — не иначе как он протестант, если так наподдал мальчонке — католику и так трахнул его костяшками о прилавок, что остались синяки.
Только этак мы, ребятишки, и можем раздобыть кусочек цветной бумаги. Дома где ее взять, и на улице нету, и в школе тоже — разве кто из бакалейщиков выставит за дверь ящик с обрывками. На роясдество в лавках столько всего цветного, но нам до этой красоты не дотянуться; глянешь одним глазком, когда идешь мимо, — хочется, да не про нас. Матери норовят побыстрей пробежать мимо лавок, где сейчас игрушек навалом, — сами стараются не глядеть на веселый цветной товар и мальцам своим не велят — ведь ни им, ни себе они ничего этого купить не могут, и надеяться нечего. Многие из ребят, когда их так вот гонят мимо весело пестрящей лавки, все-таки ждут — может, придет Санта — Клаус и оставит им что-нибудь яркое такое, блестящее, тогда у них и вправду будет счастливое рождество, а то о нем одни разговоры, брехня сплошная; да только тот гад в красном балахоне, Санта-Клаус этот самый, в переулки и не заходит, он по широким улицам разгуливает — от окошка к окошку, от трубы к трубе, ни одного дома с шикарными дверьми не пропустит, и каждому, кто там живет, дает цветную свечку, такую красивую! Тут как-то рождество было совсем пустое, ребята потом ходили по улицам, и на ту музыку, на какую «Славься, славься! Аллилуйя» поют, распевали свою песенку, ее сочинил один мальчонку — у него в ногах паралич, и он с кровати не сходит:
Нас Санта — Клаус не хочет знать, идет и не глядит. СкорееОни с Рокки Уорреном прямо бесятся, когда учитель в воскресной школе начинает толковать про зависть — это слово такое из катехизиса: если, говорит, у другого мальчика костюмчик получше или ему на рождество подарили игрушку красивей вашей, то вы, ребята, не воображайте, будто и у вас непременно должно быть все такое же, как у него; а Рокки Уоррен ему и говорит — нам никогда на рождество игрушек не дарят, а учитель — хоть бы что, знай твердит: не надо, мол, плохо относиться к другому мальчику за то, что у него что-то такое есть, чего у вас нету, вы не должны, мол, желать, чтобы он потерял это или сломал; даже если кто из ваших приятелей перед вами нос задирает, надо, мол, помнить свой долг перед ближним, нельзя иметь на него злобу или завидовать. Тут Уоррен зашептал: Да я бы такому нюхалку сплющил, безо всяких, а он, Джонни, старался его не слушать. А потом, когда они вышли из школы, Рокки Уоррен и говорит — да если кто из ребят вздумает передо мной фасонить, я ему так по сопелке двину, он потом всю неделю будет реветь и не вспомнит, поди, что ему дарили на рождество; и верно — если Рокки Уоррен кому врежет, это все равно что молния ударит.
Мы как узнали, что мальчонка с параличом в ногах умеет складывать стихи, стали собираться у него дома, в той комнатушке, где он в постели лежит; он нам сказал тогда, что на самом деле это и не постель вовсе, а носилки, и лежит он на них потому, что ему обе ноги оторвало картечью, и тогда мы его сделали самым — самым главным своим командиром. А он оказался такой молодчага, так здорово треуголки разукрашивал, лучше нас всех вырезал из бумаги звезды и всякие там загогулины. Как-то раз мы с Рокки привязались к нему — чего это он столько всякой всячины на простые солдатские треуголки навешивает, а он говорит: Нет, главные командиры — они меньше на себя нацепляют, чем неглавные, не до того им, забот у них много — ясно? — и потом, говорит, если мы на солдатские треуголки много всего понавешаем, ребятам это будет приятно, и они вас с Рокки больше слушать станут. Головастый паренек, ничего не скажешь… Сколько раз они с Рокки смотрели на его пальцы, длинные, бледные, будто восковые, — сложит он бумагу в несколько раз, потом поникает ножницами, тут отхватит, там подрежет — глядишь, получаются звезды и арфы [10] и еще всякие штуковины, прямо чудо что такое, а потом он их наклеит на простые газетные треуголки, и такая выходит красота, такой блеск, любой из ребят с охотой такую шапку напялит на башку и гордиться будет. Сидит тот мальчонка, бывало, на кровати, а перед ним, на широком подносе, — ножницы, клейстер, который ему варила мать, а еще бечевка, нитки, пакет с разными иголками, тут и большие и поменьше, — сидит он и только знака от нас дожидается, чтобы сразу же взяться за работу, принарядить нашу маленькую армию — из окна ему видно, как она марширует по улице взад — вперед, и на солдатах шикарные треуголки, он их сделал своими руками, такими бледными с желтинкой, ну прямо как из воска. Умный парнишка, такой головастый.
10
Арфа — одна из ирландских национальных эмблем. — Здесь и далее примечания переводчиков.
Вот уже две недели, как Рокки и сам он, Джонни, каждый божий день ходят, высматривают, где бы стянуть цветной бумаги, но только бакалейщики глядят в оба, так что ящик с бумагой чуть — чуть постоит на улице, а потом его сразу забирают обратно, даже руку туда запустить не успеешь. А как-то раз он, Джонни, решил все сделать по — вежливому, вошел в лавку и говорит хозяину: Мистер, ну, пожалуйста, можно немножко в вашей бумаге порыться? И что же? Он и шагу не успел сделать, а этот гад как завопит: Катись отсюда ко всем чертям, ко всем чертям катись, понял, если только увижу, что ты в бумаге роешься, изловлю и мигом в полицию, в полицию, понял, и чтоб у меня без дураков, понял, воришка такой, отродье подлое! Так что они с Рокки опять стали высматривать добычу, где только можно, а тот парнишка, с лицом, как из воска, все сидел в постели и дожидался. Джонни приходилось трудновато — на глазу у него повязка, где же тут хорошенько в ящике пошуровать, когда нужно одним глазом разглядывать бумагу, нет ли цветной, а другим смотреть на дверь — не идет ли хозяин, да еще все время следить, чтобы глаз этот е темноте оставался, а то он света не переносит. Бот Джонни и сидит в тенечке у горшков с огненной фасолью и фуксией, цветы у нее сверху алые, колокольчиками, а внутри такие штучки торчат, белые с желтинкой, прямо как из воска, вроде как пальцы у того мальчонки с параличом, он сейчас в своей постели сидит, дожидается, когда придут Джонни и Рокки, принесут ему дары: золото, ладан и смирну — кусочки цветной бумаги, и он ласково так станет перебирать их своими слабыми восковыми пальцами.
Отец у того парнишки — грузчиком на железной дороге и, когда ни зайдет к нему в комнату, всякий раз обязательно что-нибудь принесет: карандаш там цветной, сласти, картинки переводные или еще что. Парнишка — тот отцу прямо в глаза глядит, а отец сует ему что-нибудь в руки и все куда-то в сторону косится и бормочет: тебе, мол, потом лучше будет, так ты, мол, не унывай, а сам бочком — бочком — и за дверь; а вот мать — та и смотрит на него, и по голове гладит, одеяло и подушку поправляет и все приговаривает, вот, мол, солнышко скоро будет греть сильней, и он сможет сидеть на крылечке, глядеть на ребятишек, болтать с ними; словно тот после кори или еще там чего поправляется, а отец, видно, знает, что дело плохо. Все соседи так между собой и говорят — дохлый такой мальчонка, зиму нипочем не протянет, того и гляди, в нем завод кончится, им с Рокки прямо боязно — ведь если в нем завод кончится, так и в его тоненьких восковых пальцах тоже, и тогда им — полная труба: никто не сумеет так разукрасить газетные треуголки. У них только до тех пор машинка и крутится, пока у мальца этого, Д. Д. Майлода, пальцы ходят. А жутко все-таки: вот так однажды глянешь на желтоватые, бледные как из воска пальцы, а сам будешь знать, что они уже больше не шевельнутся — никогда, никогда, ни…
— Ты что, не слышал стука? — ворвался в его думы голос матери. — Там Рокки Уоррен пришел, спрашивает тебя.
Едва Джонни подошел к двери, Рокки схватил его за руку и потянул за собой в узкий переулок.
— Идем скорей, — говорит, а у самого от волнения голос так и скачет. — Скорее: Кирни, ну, лавка угловая, он сейчас у себя на дворе свинью резать будет!
— Подумаешь, очень надо, — сказал Джонни, стараясь высвободить руку. — Я уже слыхал, как свинья визжит, когда ее режут, больше не хочу.