Современная литературная теория. Антология

Кабанова Ирина Валерьевна

Джульет Митчелл

Святое семейство

1. Когда это началось?

Все вопросы относительно положения и роли женщины в обществе рано или поздно сводятся к одному главному вопросу: «Когда возникло неравенство между мужчиной и женщиной?» Поиск начал дифференциации между полами и их следствия – женского гнёта – ведут антропология, биология, психология, экономика, история культуры и религии, социология и т.д. Мы с любопытством и не без пользы читаем про то, как сексуально нерепрессивный матриархат постепенно сменился авторитарным патриархатом с его режимом частной собственности, или про то, как страх перед свободой, а может быть, жажда власти породили в мужчине желание физически и психологически поработить окружающих – существует масса вариантов социально-экономических и психологических теорий происхождения женского неравенства. Но все эти теории рождают смутное ощущение, что что-то в них не так; всякий раз ответы более конкретны, чем постановка вопроса. Другими словами, в каждом объяснении содержится крупица истины. Что же тогда не так, почему они не складываются в убедительную картину?

То же противоречие налицо в практике феминизма: женщины угнетены везде и повсюду, а последовательность задач феминисткой политики выглядит случайной, хаотичной. Против какого зла следует направить первый удар – выступить ли против экономического положения женщин как наиболее низкооплачиваемых работников, против понимания роли женщины исключительно как для супруги и матери, против определений женщины как «ребра Адама», «куколки», «юбки», – и опять-таки, какое из этих зол древнее?

Я полагаю, что оба вопроса: «почему это произошло?» и «когда это произошло?» – поставлены неверно. Вместо них должны быть заданы другие вопросы: почему и когда это происходит в нашем обществе? Такая постановка вопроса позволит увидеть, существуют ли некие «универсальные» свойства, которые определяют положение женщин в разных культурах в разные исторические эпохи. Другими словами, мы начнем с вопроса, как это происходит сейчас.

Представляется, что именно упор на исторические корни неравенства обусловил слабые стороны работы, которая по сей день является самой влиятельной в этой области, – «Происхождение семьи, государства и частной собственности» Энгельса. Несмотря на все ее признанное значение, озабоченность Энгельса вопросом «когда это началось?» имеет далеко идущие последствия; к тому же в его антропологических источниках, как сегодня очевидно, содержались ошибки.

Анализ Энгельса исходит из идеи, что человеческая история определяется изменениями в характере труда, процессами покорения природы человеком и прогрессом в технике. Главным положением в теории Энгельса о происхождении женского неравенства считается тезис о накоплении богатства и необходимости обеспечить его наследование. Он подчеркивает, что в примитивных сообществах, где полиандрии соответствовала полигамия [63] и была неизвестна ревность, женщина пользовалась равным с мужчиной уважением; что в обществах, где наследование шло по материнской линии, матери обладали властью избирать и смещать вождей; в целом он полагает, что подчинение женщин не имело под собой биологического основания. Все эти положения были для социалистического феминизма источником оптимизма с самого его зарождения. «То, что с момента возникновения общества женщина была рабой мужчины – это одна из самых абсурдных идей, унаследованных нами от Просвещения XVIII в.» И все же в изложении Энгельса женщины были первыми в истории цивилизации рабами, первой угнетенной группой. Конец матриархата стал всемирно-историческим поражением женщин; до этого момента «естественное» разделение труда не носило характера эксплуатации. Однако у Энгельса есть положение, которого обычно не замечают революционно настроенные оптимисты, и оно ставит Энгельса намного ближе, чем это принято думать, к теории Фрейда, на первый взгляд совершенно противоположной. Моногамный брак, наследование и первое классовое угнетение, по Энгельсу, совпадают с появлением цивилизации. Патриархат и письменная история – близнецы. Предшествовавший им групповой брак – принадлежность первобытных времен, когда первобытная семья основывалась на спаривании. Свобода женщин целиком принадлежит доисторическим временам, периоду до возникновения цивилизации.

63

Полиандрия – практика, при которой у женщины одновременно более одного мужа; полигамия – практика, при которой у мужчины одновременно более одной жены.

Поиск истоков привел Фрейда к изобретению мифа о тотемном отце, которого убивают объединившиеся против него братья с тем, чтобы поделить между собой женщин. Таким образом, для Фрейда цивилизация по определению и есть патриархат. Разделяя с Энгельсом интерес к антропологии, он сосредотачивается на истории разных идеологий внутри культуры; так, например, он объясняет культы богинь в патриархатных обществах. Для Фрейда цивилизация не ограничена письменной историей, в этом он отличается от Энгельса. Для Фрейда человеческое сообщество, вне зависимости от его культурного уровня, есть цивилизация [64] . Насколько нам известно, во всех когда-либо существовавших сообществах, в том числе с наследованием по материнской линии, осуществление законных функций принадлежало мужчинам. Но и Фрейд относит матриархат к «доисторическому» периоду. Еще одно сопоставление напрашивается между Фрейдом и Энгельсом: в случае индивида, согласно Фрейду, «историческое поражение» женской особи происходит, когда девочка переживает комплекс кастрации и вступает в фазу разрешения своего эдипова комплекса – когда она принимает свое подчиненное, женское место в патриархатном обществе. Так как Фрейд считал, что онтогенез повторяет филогенез, его реконструкция общеисторического процесса оказывается в принципе той же, что у Энгельса. Власть женщин, «матриархат», оказывается до-цивилизационной, до-эдиповой. Таким образом, даже столь несхожие анализы, как у Энгельса и Фрейда, согласны в том, что цивилизация как таковая носит патриархатный характер; в этом внутреннее сходство их концепций.

64

Во времена Фрейда было принято разграничивать культуру и цивилизацию; Фрейд отверг это разграничение: для него культура и цивилизация – одно и то же.

Но акцент Фрейда на идеологию, а не на общественную историю, позволяет нам взглянуть на его «поиск истоков» в несколько ином свете. Представляется справедливым утверждение, что «Тотем и табу» Фрейда следует читать не как антропологию, а как миф. Фрейд создает миф о том, как человечество мыслит свою историю. Он делает это методом дедукции, отталкиваясь от современных ментальных структур, усматривая в них «извечные» свойства. К тому же он показывает, что человек, если он хочет жить в обществе, должен воспринимать свою историю только определенным образом. Другими словами, он рассказывает о настоящем, но в своих самых существенных чертах это настоящее не отличается от прошлого. Гипотеза, высказанная в «Тотеме и табу», дополняет миф об Эдипе – она заполняет его лакуны, предлагает нам ту сторону мифа, которая не была раньше изложена выразительным пером Софокла. По Фрейду, история Эдипа так глубоко воздействует на людей потому, что затрагивает фундаментальные, универсальные мотивы в человеческом сознании; точно так же великие «трагедии мести» (например, основные образцы елизаветинской драмы) играют с мотивами соперничества, насилия, ревности, которые должен пройти человек в процессе взросления, в процессе становления человеческого. Известный примитивный ритуал, тотемная трапеза, воплощает детское желание отправить в рот, проглотить съесть и одновременно страх быть съеденным, но историческое повествование, в котором Фрейд объясняет этот ритуал, одновременно разыгрывает его. Детские страхи и фантазии, ритуалы первобытных племен, придуманные «исторические» объяснения, психоаналитические реконструкции – все это у Фрейда одинаковый материал, одно объясняется через другое, сквозная идея работает на всех уровнях.

Хотя труд Фрейда внешне оперирует понятиями эволюции, развития – так же, как его его изначально относящиеся к онтогенезу наблюдения над индивидами оформлялись в понятиях «стадий» и возрастов (последние, как правило, указывались неточно и вообще были непринципиальны) – совершенно очевидно, что в психоанализе он видит особый род мифа, о чем свидетельствует и его антропология. <...>

Психоанализ превращает бессознательное в осознанное не только в терапевтической практике – это и его теоретическая цель. Психоанализ реконструирует безотчетные, фрагментарные, смутные образы и представления, содержащиеся в бессознательном, придает им стройность и представляет их тем, что они есть: в качестве мифов, репрезентаций идей, в качестве идеологии – трудно найти подходящий термин, поскольку значения всех перечисленных понятий сегодня сместились и девальвировались. Всякий нормальный человек разделяет с другими людьми некие унаследованные представления о прошлом, настоящем и будущем, которые можно вскрыть, эксплицировать, реконструировать в целостную форму, и с этой формой соотносится каждое его высказывание, каждое побуждение, любая мысль или промелькнувшая ассоциация. Юнгу не пришлось создавать «коллективное бессознательное», потому что бессознательное всегда уже носит коллективный характер.

Но если фрейдовский миф происхождения рассказывает нам о том, как мы живем сегодня, нам все еще предстоит найти объяснение универсальным свойствам человека, которые этот миф постулирует. С точки зрения нашего исследования, важнейшим формирующим человека обстоятельством является патриархатная структура общества и два ее проявления: комплекс антропофагии (тотемная трапеза) и эдипов комплекс. Данные современной антропологии скорее подтверждают мнение Фрейда о том, что человеческое общество тождественно патриархату, но не мнение Энгельса, что патриархат ограничен исключительно письменной цивилизацией. Насколько это общее наблюдение важно для нашей темы?

2. Патриархат, система родства и женщины как объект обмена

Я хочу наметить некоторые предварительные связи между мифом, который Фрейд вывел из своего анализа индивидуального бессознательного, и известными нам антропологическими его подтверждениями. Я могу предложить здесь лишь самые общие основания антропологической теории. Хотя работы Леви-Стросса вызывают споры, я предпочла базироваться на них. Во-первых, потому что они мне нравятся, и во-вторых, потому что на него в какой-то мере влияли те самые вопросы, которыми я задаюсь. Так как я рассматриваю только самые общие проблемы – родство, инцест, обмен, – я мало забочусь о верности отдельных антропологических подробностей. Предлагаемый мной путь исследований нуждается и в корректировке, в большем масштабе, но все это наверстают со временем другие работы. Пока нам нужен анализ системы родства в современном капиталистическом обществе, потому что женщины как женщины определяются именно этой системой.

Леви-Стросс показал, что биологическая семья, состоящая из матери, отца и ребенка не есть определяющая единица человеческих структур родства. Чтобы возникло общество, эта чисто биологическая база должна претерпеть трансформацию. Универсальный, главный, изначальный закон общества регулирует брачные отношения, и его основной принцип – запрет на инцест. Этот запрет вынуждает семью отдавать одного из ее членов в другую семью; правила брака в «примитивных» сообществах функционируют как средство обмена и как неосознанная система коммуникации. Акт обмена цементирует общество: правила родства (подобно правилам языка, которым они так близки) и есть само общество. Каким бы ни было общество – с родством по материнской либо по отцовской линии – мужчины всегда обменивают женщин. Женщины таким образом становятся эквивалентом знака, который подлежит коммуникации. Леви-Стросс предупреждает об опасностях упрощенного понимания женского статуса объекта обмена, наши политические предрассудки тут неприменимы:

Пора спросить, не можем ли мы, включив экзогамию [65] и правила, вытекающие из запрета на инцест, в концепцию коммуникации, пролить новый свет на все еще очень неясную проблему происхождения языка. Потому что брачные законы, представляют собой значительно более грубый и архаичный знаковый комплекс по отношению к языку. Общепризнанно, что слова есть знаки; но что слова есть одновременно ценность, помнят разве что поэты. По аналогии, с точки зрения общественных групп, женщины – первостепенная ценность, хотя нам трудно постичь, как ценности такого рода интегрируются в системы, наделенные какой-то важной функцией. Характерна реакция исследователя, который, проанализировав первобытные социальные структуры, выдвинул против них обвинение в «антифеминизме», потому что женщины в них выступают в качестве объектов. Да, кто-то может испытывать неловкость от взгляда на женщину как на функциональный элемент системы обмена. Однако следует иметь в виду, что процесс, благодаря которому фонемы и слова утратили – пусть всего лишь иллюзорно – свойство ценности и оказались низведены до чистых знаков, никогда не даст тех же результатов применительно к женщинам. Потому что слова не говорят, а женщины разговаривают; будучи производителями знаков, женщины не могут быть низведены до уровня символов, не могут сами превратиться в знаки. Но именно поэтому положение женщины в описанной коммуникативной системе, которая существует между мужчинами и состоит из брачных установлений и номенклатуры родства, дает нам работающий образ того типа взаимоотношений, что мог существовать на самой ранней стадии развития языка, отношений между людьми и их словами. Как и в случае с женщинами, первоначальный толчок, заставивший мужчин обмениваться словами, следует искать в разрыве репрезентации, который лежит в основе символической функции. Потому что если какие-то слова воспринимаются как равная ценность одновременно говорящим и слушающим, конфликт между говорящим и слущающим может быть снят только обменом другими, дополнительными ценностями. К этому процессу урегулирования конфликта и сводятся основы любого существования в социуме. [66]

65

Экзогамия – практика браков одного мужчины с одной женщиной.

66

Levi-Strauss C. Structural Anthropology. Transl. by Claire Jacobson and Broke Grundfest Schoepf, Allen Lane. L.: The Penguin Press, 1968. P. 61—62.