Современная норвежская новелла
Шрифт:
— Боб волнуется, — сказала женщина. — Мы обычно уходим отсюда в половине седьмого, а сейчас уже больше семи, и он это чувствует.
— Вот как, ему больше семи, — сказал мужчина. — Я не думал, что он такой старый.
Женщина с улыбкой покачала головой.
— Луис, — сказала она, — уже поздно. Мы засиделись. Я всегда ухожу отсюда в половине седьмого, как в былые годы. Пора домой.
— Да, правда, — сказал мужчина, — парк большой.
Он стал клевать носом, закрыл глаза.
Женщина с улыбкой покачала головой,
— Луис, — громко сказала она, — уже поздно, пойдем домой, выпьем по чашечке кофе. Теперь ты смело можешь прийти ко мне. Комната у меня небольшая, но зато живу я совсем одна. Чашечка кофе тебя подбодрит.
Мужчина пробормотал:
— Чашечка кофе и в самом деле мне не повредит, я устал с дороги.
Он опять стал клевать носом, склонив голову на плечо женщины.
— Послушай, Луис, — сказала женщина. — Не думаешь ли ты, что теперь уж нам пора поселиться вместе?
— Я знаю, что ты хочешь сказать, — пробормотал мужчина сквозь дремоту. — Лучше тебе выйти замуж за богатого жениха, ведь они увиваются вокруг тебя, словно мухи вокруг сахара. Эх…
Женщина закрыла ему рот ладонью, потом поцеловала в щеку и, обвив рукой его шею, стала ждать, чтобы он проснулся. А потом она заговорила.
ЭРНСТ ОРВИЛЬ
Ничтожные измерения
Перевод К. Телятникова
Я увидел его морозным утром, когда он сидел на скамейке в совершенно пустом парке. Он был бледный, как небо пробуждающегося дня.
В такую погоду город стыдливо опускает глаза. Ибо борьба в этой игре идет жестокая. А в памяти вдруг оживают минувшие поражения.
И хорошо тому, кто отправляется на работу ровным деловым шагом: это приносит облегчение.
Но отнюдь не у всех есть работа, которая укрепляет наш дух. На скамейке в парке сидел человек. Я не смотрел на него.
— Видели? — спросил он.
Что я там должен был увидеть? Что-то в газете. У газет есть своя тайная сила. Маленькие события, которые совершаются с утра до вечера. А потом с вечера до утра.
— Сегодня ночью, — сказал он.
— Что случилось сегодня ночью?
— Вот, посмотрите.
На губах у него застыла какая-то странная улыбка, которая вдруг заинтересовала меня.
— Газеты постоянно напоминают мне о том, чего мне ни в коем случае не следовало бы писать, — сказал я виновато.
— Вы пишете в газетах?
— И да и нет.
— Вы пишете о боге?
— И о боге тоже. А вы напоминаете мне о том, чего мне ни в коем случае не следовало бы писать о боге, — сказал я.
Он умел как-то удивительно трогательно поворачивать уши, так, чтобы лучше слышать. Он сказал:
— Каждую пятницу я хожу слушать, как читают Библию.
— Это видно по вашим ушам, —
— Чтение Библии — суровая штука. Я люблю Ветхий завет. Люблю возмездие. Настоящее мужское возмездие.
— Это еще что такое?
Он подозрительно посмотрел на меня и смотрел так долго, что у меня вытянулось лицо, и я перевел взгляд на обнаженные кроны деревьев, для которых лето уже утратило свой истинный смысл.
Между тем день промозгло вползал в опустевший парк. Я решил отдать ему свой галстук, который купил во Флоренции, однажды, когда весна, словно песня, разлилась по ее старым улицам.
У незнакомца не было галстука. И я решил отдать ему свой. Кому не хочется иногда сыграть роль господа бога и навести порядок в том, что испорчено другими. В движениях незнакомца была какая-то неловкость и, пожалуй, даже обреченность.
У меня вдруг возникла потребность поведать ему о том, что, будучи мальчишкой, я умел кукарекать, как петух. У него вытянулось лицо. Тогда я пришел к выводу, что он битком набит всевозможными комплексами.
— У вас, наверное, было трудное детство, — сказал я. — Вот вам тридцать пять крон, чтобы начать новую жизнь.
Он помахал вслед последней птице уходящего лета, потому что в ней была жизнь. Он махал в такт свободным взмахам ее крыльев.
— Тридцать пять крон тоже деньги, — сказал я сердито. — Многие миллионеры начинали с меньшего.
Он пропустил мимо ушей мои откровения. В это утро он явно никуда не торопился. И я сообщил ему, что моя жизнь тоже лишена всякого смысла.
— Тридцать пять крон! — сказал он и засмеялся, уткнувшись в газету.
Но у меня не было ни малейшего желания читать эту дурацкую газету. Я тоже дурно спал эту ночь и не хотел растратить понапрасну свое высокое стремление помочь этому несчастному.
— Не всякое утро прекрасно, — заметил он назидательно.
Мне стало обидно оттого, что он вдруг перехватил у меня инициативу.
— Не всякое, — согласился я сдержанно. — А иначе откуда бы взялись тяжелые дни?
— Что? — спросил он.
— У вас очень подвижные уши, — заметил я, — но вы явно не находите им надлежащего применения.
Он хрипло рассмеялся и в то же время с восторгом указал на какой-то материал в газете.
Я посмотрел на его стоптанные ботинки, на его клетчатую рубашку и сказал:
— Честно говоря, ваши башмаки слишком уж бросаются в глаза.
Это была истинная правда. Но он не ответил мне, что я паршивый сноб. Напротив, поджал под себя ноги.
В душе моей все еще не рассвело. Меня ужасно раздражали эти мерзкие анемичные башмаки с узелками на шнурках.
— На вас домашние туфли?
— Да, — ответил он. — Я вышел рано утром.
Я хотел извиниться, но не извинился.
— Раз уж вы вышли так рано, я, пожалуй, дам вам пятьдесят крон, — сказал я.
— Я предпочел бы получить ваш галстук, — возразил он.