Современная норвежская новелла
Шрифт:
Кто-то из них сказал, что до границы уже близко и что все складывается удачно — густой снегопад, темень и к тому же дороги развезло.
Но это утешение не прибавило ей сил, и, когда стемнело до такой степени, что она больше не различала ближайшие к ней фигуры среди густых деревьев, она стала отставать уже не на шутку. И тогда ее охватило равнодушие, она скинула рюкзак и, поставив его между лыж, села на него.
Насколько она понимала, они теперь были в самой опасной зоне. Каждый думал о себе, и они ушли вперед. Времена были
И вот тогда он вернулся, тот самый молодой человек с суровым лицом. Она точно очнулась от забытья и вдруг увидела почти вплотную перед собой его темную фигуру.
Он рывком поставил ее на ноги, взял ее рюкзак и вскинул на спину поверх своего, привязав его или прикрепив как-нибудь иначе. Затем он сунул ей в рот что-то сладкое, сунул насильно, прижав сложенную горстью ладонь к ее губам, как обычно дают сахар лошади.
Это и впрямь был сахар, который растаял во рту, заставив ее очнуться. Он не говорил ни слова, ждал пока она окончательно придет в себя.
И тут они услышали выстрелы. Щелчки прозвучали глухо и мягко в заснеженном лесу, один за другим, автоматной очередью. Они замерли прислушиваясь. Но страха она больше не испытывала. Все окружающее казалось ей нереальным, и она чувствовала такое странное спокойствие за спиной этого чужого парня.
— Не отставай от меня и жми вовсю, — шепнул он и, повернувшись, двинулся в другом направлении. На север. А до сих пор они шли на восток.
Она шла, напрягая все силы, но двигались они медленно — ему приходилось то и дело останавливаться, чтобы очищать лыжи от налипшего мокрого снега. Он шел впереди, таща на себе два рюкзака, и от этого в темноте казался похожим на огромного тролля.
Они шли почти всю ночь, отдыхая лишь в короткие промежутки, и он всякий раз давал ей по кусочку сахару. Они не разговаривали и не различали лиц друг друга. Она видела его лицо раньше, при свете дня, и с первого взгляда оно не понравилось ей. Теперь ей хотелось увидеть его снова. Она понимала, что суровым оно было из-за смертельной опасности, которой все они подвергались. И пока она двигалась вслед за огромной спиной тролля, ей мучительно хотелось, чтобы лицо это обернулось к ней и чтобы она увидела, как оно проясняется, молодеет, становится открытым, дружелюбным. Они шли всю ночь на северо-восток. Она не знала этого, но каким-то чутьем понимала, что они все больше поворачивают на север.
Незадолго до рассвета они вышли на просеку, ведущую к лесной избушке. И тут он впервые заговорил с нею. Голос был усталый, но в нем звучала теплота.
— Если не ошибаюсь, я бывал тут.
Она чувствовала такую уверенность за этой широкой, согнувшейся могучей спиной, что не усомнилась в его словах ни на минуту.
Он снял с себя рюкзак, и тотчас же его черная тень на просеке сделалась намного меньше. Он протянул руку к притолоке над низкой дверью и стал ощупью что-то искать там.
— Гляди-ка! Мы, точно пара лисиц, угодили прямо в нору! —
Ему пришлось помочь ей переступить порог, ноги у нее дрожали, икры свело судорогой, она не в силах была больше сделать ни одного шага. Он чуть ли не на руках внес ее в избушку и положил на кровать.
И она долго лежала в забытьи, пока не почувствовала, что в избушке потеплело. Открыла глаза и увидела огонь через отверстие в печной дверце. Запахло едой, и она вдруг ощутила мучительный голод.
Что-то лежало на ней, она попыталась сбросить это с себя, пока не поняла, что это меховая шкура, ворс которой нежно щекочет шею.
Послышался его тихий голос:
— Лежи, лежи, сейчас накрою на стол, устроим небольшой пир.
Это был уже совсем другой голос, суровость в нем исчезла; он звучал теперь гораздо веселее, яснее, но с едва заметной дрожью, какая бывает у очень усталых людей.
Она почувствовала, как от ног и вверх по всему телу разливается тепло. Он снял с нее сапоги, наполовину стянул чулки. И так она лежала с закрытыми глазами, пока он не окликнул ее тихо, осторожно, потому что они все еще были в опасности:
— Боюсь разводить огонь в очаге. Придется обойтись железной печуркой. Запах дыма разносится далеко.
Он стоял у единственного в избушке оконца и завешивал его чем-то. Она лежала и смотрела на свечи, две маленькие стеариновые свечи, прилепленные прямо к столешнице. Он отошел от занавешенного окна, и тень его склонилась над нею.
— Не больно-то роскошный стол, но все же еда как-никак! — улыбнулся он.
Оба накинулись на еду и стали есть прямо из консервных банок, которые он подогрел на огне, разламывали хлеб руками и макали его в мясной соус. Потом появилась нестерпимая жажда, он внес в избушку снег и растопил его. Другого питья у них не было.
— Будем здоровы, — весело сказал он, размягченный усталостью, радуясь тому, что напряжение ослабло, и проглотил безвкусную жидкость.
Потом они сидели друг против друга и смотрели на оплывающие свечи, от которых уже почти ничего не осталось. И сами они, казалось, сгорали вместе со свечами, изнемогшие до такой степени, что даже сон не брал их.
— А что с другими? — наконец спросила она.
Эта мысль уже давно не давала покоя обоим.
— Была какая-то пальба, — сказал он.
— Может, кто из наших стрелял?
— У них не было автоматов.
Стеарин натекал под остатками фитилей. И вдруг ее снова охватил страх. Она протянула через стол руки, он схватил их и сжал в своих, согревая медленно и осторожно. В лице его больше не осталось ни следа суровости, в нем была нежность, размягченность — но страха не было.
— Думаешь, их схватили?
— Боюсь, что так. По такому рыхлому снегу далеко не убежишь. Так что, если они угодили в засаду…
Они молчали, глядя друг другу в глаза. Потом она сказала: