Современная норвежская новелла
Шрифт:
— О господи! — удается ему опять вставить. А она все кричит, трясет перед собой кулаками, в бешенстве от того, что он улыбается.
Да, теперь он улыбается. Насмешливо. Как человек, уверенный в своей правоте.
При одном взгляде на него в ней поднимается странная неприязнь, что-то похожее на удушье. Вот он стоит перед ней, такой обыкновенный, такой жалкий. Коленки согнутые, близорукий, с лысиной, с животиком. Обыкновенный серенький экземпляр мужской породы, каких тысячи. И грубый. И ограниченный. И черствый. Черствый!
— И это за тебя я вышла замуж! — кричит она. —
Закрыв лицо руками, она плачет навзрыд.
Вся эта женская истерика не действует на него, наоборот, он обретает спокойствие и твердость. Он вырастает в собственных глазах, представляя в этом поединке здравый смысл, сдержанность, ясность суждения. Он улыбается уже скорее сочувственно, чем насмешливо. Она просто-таки невозможна. Право, даже жаль ее.
Но при последних словах улыбка делается злой.
— Тебе надо бы богатого мужа, — говорит он ледяным тоном. — Твое стремление к роскоши…
Она громко, истерически смеется.
— Ну, это уже смешно, — почти стонет она. И снова смеется.
Она вдруг отчетливо видит перед собой маленький воротник из черного кролика — некогда предмет ее тайных желаний. Как по заказу всплывает он из прошлого, полузабытого. Бок о бок с ним в витрине мехового магазина красовались чернобурые лисы, куницы, белка — все то мягкое, теплое, во что полагается кутаться женщине. Но она мечтала о черном кролике. Не потому, что он был так уж красив, а потому, что был доступен, не требовал непомерных жертв. И он был ей действительно нужен, зимой у нее вечно мерзла шея, она чувствовала себя такой уродливой, посиневшей от холода, а стоило ей в декабре побольше поэкономить — и они бы его оплатили. Как-то она остановила его около этой витрины. Он ничего не понял или не захотел понять. Прошла зима, и вторая, и третья.
Роскошь! Можно подумать, речь шла о жемчугах или парижских туалетах! Но было такое время, давным-давно, когда сердце ее замирало и билось радостно-тревожно, как у ребенка, при каждом подходящем случае — в годовщину свадьбы, например, да и просто так, стоило ей заслышать его шаги на лестнице. Ага… сегодня он, наверное, что-нибудь придумал: цветы, а может, книга, а может — почем знать? — какая-нибудь не очень нужная, немножко легкомысленная безделка, которая сохранится, будет с ней на долгие годы, брошка или кольцо. Знак того, что хозяин дома чуточку легкомысленный, неблагоразумный. Это было, конечно, ребячество, но она этого хотела.
В те времена она и сама старалась что-нибудь такое придумать, маленькие глупые сюрпризы, никогда не приносившие в общем-то радости. Все эти разочарования, из года в год, до сих пор торчат, как занозы, в ее сердце. Он был из тех, кто о таких вещах просто забывает. Прошло много времени, прежде чем она отучилась ждать. И когда вдруг сейчас, после всех этих лет, в самый обычный день, он принес ей кактус, она до того была ошарашена, что не нашлась что сказать.
Роскошь? Пожалуй. В той форме, в какой это доступно бедному человеку. Немного романтики, немного поклонения. Не обязательно иметь для этого золотые прииски. Еще когда они были только помолвлены, она думала: он из застенчивых,
Хоть бы он сказал когда: «Как бы мне хотелось, чтобы у тебя это было!» И все, вполне достаточно, она не терзалась бы больше. Хоть бы он когда сказал: «Моя любимая». Но он не употреблял таких слов.
Да, теперь она поняла, в чем суть. Поток слов смыл все лишнее, очистил, обнажил дно. Она видит теперь, чего ей не хватает. Все это мертво, не мучит ее больше. Но она еще тащит в себе этот мертвый груз, который ее отравляет. И ей стыдно. Стыдно за все те банальные, жалкие слова, которыми она пыталась выразить невыразимое. Глупые, неуклюжие обличья простой истины.
— Хоть бы когда-нибудь ты сказал… — шепчет она.
— Что сказал?
— Нет, ничего, — говорит она, мучаясь стыдом, тяжело опускается на стул и плачет беззвучно.
Он стоит, опершись руками на спинку стула, крепко за нее ухватившись. Отняв мокрый комочек носового платка, она краешком глаза видит, как в нем тоже нарастает обвал. Это застывшее, замкнутое лицо, эта сведенная нижняя челюсть, вдруг неожиданно широкая, массивная. Страх заползает в нее, извечный страх женщины перед мужчиной, перед господином, властелином ее судьбы.
Она понимает вдруг, что только еще больше напортила себе. Такое теперь чувство, будто все произошло помимо ее воли, будто кто-то другой ее толкнул…
Он молчит. Она плачет потихоньку, вслушиваясь в молчание. Молчание колеблется, дышит невысказанным. В словах проку мало, никак не подберешь нужных, единственно верных. А молчание давит тяжестью невысказанного. Наверху скрипит кровать, кто-то из детей ворочается во сне. И явственнее становится предчувствие нарастающей катастрофы. Ожидание мучительно.
Наконец он открывает рот. Завтра же он предпримет первые необходимые шаги, разузнает о юридической стороне дела. Пока он вынужден будет снять себе комнату где-нибудь в городе, как-нибудь устроиться. Это необходимо сделать и ради них обоих, и ради детей, во избежание дальнейшего обострения отношений. И нельзя сказать, что его это не устраивает, скорее наоборот. Ее, видимо, тоже, если исходить из всего сказанного ею.
Она не отвечает. Парализованная его ледяным тоном, она машинально следует глазами за его ногами на полу: от углового шкафчика к качалке и снова к шкафчику.
Жить на два дома, думает она. На два дома. В этом году опять не удастся сводить детей к зубному. У Эрлинга уже восемь дырок, у Арне пять. И Астрид жаловалась на зуб. И я ведь, можно сказать, уже пообещала ей новое пальто к осени, пообещала, во всяком случае, поговорить с отцом. Еще год ей в старом не проходить, просто жалко на нее смотреть. А Герту нужны ботинки, обязательно.
Дырки в детских зубах отдаются болью в ее собственных. Она представляет, как Астрид выскакивает из подъезда в своем до смешного коротком пальтишке (и выпустить уже больше нечего). Потом ей представляется муж: лысый, близорукий, с брюшком, один-одинешенек в жалкой комнатенке, со злой, ворчливой хозяйкой. Что-то старое, забытое, какая-то теплая волна поднимается в ней и снова наполняет глаза слезами.