Современная новелла Китая
Шрифт:
«Не хочу я, чтобы ты терпела выпавшие на мою долю страдания. Я тут родился, вырос, стал человеком, я люблю эту землю и непременно вернусь». Он оглянулся. Божэму, Айя и сынишка махали ему рукой. На душе стало еще тяжелее. В листве шумел ветер и пел свою грустную песню. Над деревьями низко нависли тучи.
— Будет дождь. Захватил бы накидку, — крикнул Божэму вслед Гуцзесе.
Величественный и таинственный стоял лес. Ветер разгулялся вовсю. В его завываниях чудились то крики, то стоны, то рев и ржание мчавшегося по лесу табуна диких коней.
— Ничего. Скоро прояснится! — ответил Гуцзесе.
— Папа, когда приедешь, привези мне ружье! — донесся до него голос сына.
— Хорошо, сынок, привезу! — Он вытер
В последний раз охотник окинул взглядом стоянку. Божэму и Маньди все еще ему махали. Айя, пригнувшись, входила в юрту. Видимо, чтобы украдкой поплакать.
Он вышел на дорогу. И тут вспомнил, что его дожидается отвратительный Чжан Сишэн. Разъяренный, как раненый тигр. И друг, на которого надели наручники, с чуть-чуть знакомым лицом. Настоящий друг, все равно что родной брат.
И он пошел навстречу беснующемуся ветру…
ФЭН ЦЗИЦАЙ
БАРКАРОЛА
Фэн Цзицай родился в 1942 году в Тяньцзине. До того, как в 1978 году опубликовал свой первый роман «Кулак во имя справедливости» (совместно с историком Ли Динсином), профессионально занимался живописью, а еще раньше был игроком сборной по баскетболу, преподавателем в художественном вузе, рабочим, коммивояжером. Начиная с 1979 года неоднократно публиковал рассказы, повести, публицистику, пьесы и критические статьи. В их числе «Резная трубка» и «Крик», получившие премии соответственно на Всекитайском конкурсе лучших рассказов 1979 года и первом Всекитайском конкурсе повестей и рассказов.
В 1987 году издательство «Радуга» выпустило в русском переводе «Повести и рассказы» Фэн Цзицая.
В ту пору мы, мальчишки, каждый день в один и тот же час собирались на берегу моря. Мрачные, не заговаривая друг с другом и даже не здороваясь, мы становились по своим местам и начинали толкать севшую на мель джонку. За двадцать с лишним дней мы продвинули ее всего на два метра. Нос джонки был задран кверху, словно она вытянула шею и всматривалась в морскую даль, корма же глубоко сидела в мокром песке и жалобно стонала. За ней тянулась прорытая нашими усилиями глубокая борозда. На дне лодки колыхалась вчерашняя вода, а в ней отражались, облака и лившийся с неба свет. С палубы свисала высохшая и изменившая цвет морская трава, похожая на толстые и длинные колосья. А еще были накрепко присосавшиеся к бортам моллюски — казалось, покинув лодку, они погибнут. Острые, словно лезвие ножа, створки их раковин больно, до крови резали нам руки. Но никто не хныкал: по-прежнему согнувшись под большим углом, изо всех сил давя на борта, мы неотрывно глядели вперед, в сторону моря. Наконец в один из дней начался прилив. Волны шли со страшным гулом, они вырвали лодку из песчаного плена и увели с собой. Стоя по пояс в воде, мы провожали взглядом бешено прыгавшую на волнах и удалившуюся лодку; мы не кричали, не выражали восторга — мы плакали… Эта картина, это ощущение живут во мне уже тридцать лет, но я до сих пор не понимаю, зачем мы толкали джонку, о чем плакали.
Я познакомился с тобой совсем случайно.
Случаев могут быть тысячи, этот — один-единственный. Если бы произошла любая другая случайность, я на всю жизнь остался бы без тебя. Потому-то я думаю и говорю, что для судьбы случайность предстает как необходимость. С кем еще мог произойти такой случай? Как определила судьба, лишь с тобой и со мной.
Только скука погнала меня в тот день к такому же скучающему другу-художнику: пусть две одинокие души найдут Друг в друге поддержку. И как раз тогда депрессия у него обострилась настолько, что пришлось отправить его в больницу. Я застал друга у двери дома — опоздай я на несколько секунд, и ничего не произошло бы. Он сказал, что отправляется в небесное царство устраивать свою выставку, оттолкнул меня и пошел, но тут же вернулся и заявил, что я должен помочь одной женщине. Ничего не объясняя, он очень четко произнес адрес и имя женщины, опять оттолкнул меня и ушел, снова вернулся и повторял адрес и имя до тех пор, пока его не увели и уговорами, и силой. Если разуверившийся во всем мире человек не может забыть о своем последнем долге, этот долг становится священным. Поэтому я пошел к тебе домой.
Когда я объяснил причину своего визита, глаза женщины заблестели.
При виде двух полос черного крепа, от которых как будто исходил холод, я вздрогнул: она все знала, как и я. В тот самый день, когда художника поместили в больницу, ему стало еще хуже, он ударился о стенку головой с такой силой, что раздробил череп и выбил из стены кусок штукатурки. Стоя у гроба, я подумал, что если он и вправду откроет свою выставку в небесном царстве, ему придется ждать посетителей, может, пятьдесят, а может, и сто лет. Но это не беда — все равно у него больше надежды, чем у живых. Но почему в день похорон не было видно этой женщины? Когда она надевала креп, и почему здесь две ленты — для кого вторая?
На вид ей было не больше сорока, но тени на лице говорили о вековых невзгодах. От непричесанных волос веяло слабостью и усталостью. Она заговорила:
— Из-за меня не было нужды…
Эта фраза, словно вырванная из середины неизвестного рассказа, была мне, естественно, непонятна, но я заметил, что блеск в ее глазах потух, словно она усилием воли вобрала слезы в себя, не вытирая их краем одежды. Потом я узнал, что она может плакать только так. Между тем, по моим наблюдениям, так плакать умеют лишь сильные люди; а как же она?
Она сообщила мне, что не имеет работы.
— В нашей художественной мастерской есть работа для надомников — разрисовывать книжные закладки. Это нетрудно, нужно сделать лишь несколько мазков.
— Я раньше играла на рояле. В молодые годы любила и рисовать, просто так, для себя… Боюсь, не получится.
— Ничего! — приободрил я ее. — Попробуйте, я завтра же пришлю образцы и заготовки.
Еле заметная мягкая улыбка прогнала тени с ее лица, она стала оттаивать. Мне было это приятно, и я кивнул головой.
— Кто-то ходит по крыше. Может быть, туда забрался ребенок? Как бы не натворил чего-нибудь! — сказал я.
— Это моя дочь. Черепица местами осыпалась, она настилает линолеум.
— Линолеум не годится. Давайте я помогу!
Я вышел на балкон, поднял голову. Солнце било прямо в глаза, но я все же разглядел тебя. На тебе был синий комбинезон, слишком широкий и оттого выглядевший нескладным, зато белая рубашка с закатанными рукавами казалась тонкой и легкой. Ты сидела на склоне крыши, под тобой была красная черепица, над тобой — голубое бескрайнее небо. Вокруг прогуливались белые, серые, пестрые голуби. Ты неумело пыталась как-то приладить большой, тяжелый кусок линолеума. Лицо и одежда были в пыли, ты походила на выпачканного белого голубя из окружавшей тебя стаи. Я улыбнулся.
— Тут хотят тебе помочь, — промолвила твоя мать, подняв голову.
— Да, разрешите мне, я умею, — сказал я громко. Движимый откуда-то взявшейся энергией, я быстро взобрался на крышу и зашагал вдоль наклонного желоба, распугав при этом голубей. Правда, те, что не боялись людей, не улетели, а только отошли на несколько шажков. Когда я брал у тебя линолеум, на лице твоем не было ни вежливой, ни благодарной улыбки. Ты пристально посмотрела на меня черными-пречерными глазами. Какими они были глубокими! Казалось, на меня глядела твоя душа. Кто еще в те времена мог смотреть на незнакомого человека душой, как смотрят на природу — без опаски, словно впитывая в себя. Потом я понял, что ты на все так смотришь. Но в тот раз мне показалось, будто мир стал вдруг чистым, без единого пятнышка.