Современная семья
Шрифт:
Всю жизнь я хвастаюсь тем, какие у нас отношения с Лив и Хоконом. Мне не приходилось испытывать ревности, о которой рассказывали подруги или парни, поглощенные болезненным и мелочным соперничеством с братьями и сестрами. Я всегда надеялась, что Хокон и Лив добьются успеха — гораздо большего, чем я, и тут нет никакого самопожертвования или альтруизма, напротив: мы трое единое целое, сплетенное так прочно, что, если один из нас чего-то достигнет, это отразится и на остальных. Кроме того, когда у них все хорошо, я успокаиваюсь и чувствую облегчение оттого, что не надо больше за них тревожиться; и мне почти физически тяжело, если больно кому-то из них, —
Не чувствуя ревности, я все же замечала, что мама с папой уделяют Лив и Хокону больше внимания. Не думаю, что родители любят их больше, но в каком-то смысле мои брат и сестра важнее для них. Лив — старшая, а старший ребенок, безусловно, это уже само по себе событие, поскольку он родился первым, изменив существование родителей; он воплощает переход от жизни вдвоем к семье. Хокон — самый младший, а последний в семье замыкает собой целое, ставит точку, придавая всему законченность; все опыты и провалы со старшими детьми идут ему только на пользу, в глазах родителей он сияет оттого, что всегда самый маленький, а в нашем случае еще и оттого, что и самый долгожданный. Добавьте к этому порок сердца и чрезмерно развитый эмоциональный интеллект, и на выходе вы получите чудо-ребенка.
Моя роль в семье кажется куда менее ясной, и не только мне, но, по-видимому, родителям тоже. Для меня трудно найти место, я словно заполняю промежуток между двумя другими. И это впечатление усиливается тем, что после меня мама так долго не могла забеременеть и большую часть первых восьми лет моей жизни напряженно ждала появления Хокона. Об этом не говорили, но было очевидно, что они ждут еще кого-то. И когда он наконец появился, то занял все пространство своими особенными потребностями и особенной личностью, — так я рассказывала Симену. «По-моему, похоже на ревность», — заметил Симен. Это не так. Я не ревную. Мне бывает больно, но не возникает ни горечи, ни ожесточения против Лив или Хокона; иногда во время спора или в других ситуациях, особенно с мамой, ранит неизбежное, привычное осознание того, что меня не замечают, что Лив и Хокон — важнее, и с годами это превратилось в самосбывающе-еся пророчество, как было сказано в статье о любимчиках, которую мне пересказывал Симен: я постепенно становилась более независимой, уже не так нуждалась в одобрении и признании и поэтому опять-таки получала меньше и того и другого, чем мои брат и сестра.
И сейчас, пока мы с Лив стоим на кухне, наблюдая в окно за папой и Хоконом, во мне растет новое чувство. В этом году оно настигало меня все чаще, разными способами — это искренняя, настоящая ревность. Я хочу получать то, что достается Лив и Хокону: внимание, заботу, сочувствие, утешение; я хочу, чтобы меня признавали такой же важной, как и они, и, может быть, даже важнее.
Мама появляется последней. Я не разговаривала с ней после того вечера у нее дома несколько недель тому назад. Сегодня мы впервые собрались все вместе с тех пор, как вернулись из Италии. Непонятно, много ли общаются мама и папа и что он знает о ее жизни, но папа обнимает маму быстрым, привычным движением, как будто теперь они часто приветствуют друг друга таким образом, сохраняя дистанцию. Это трудно понять, и я оглядываюсь на Лив и Хокона, чтобы увидеть их реакцию, но Лив стоит к нам спиной, что-то помешивая в кастрюле, а Хокон занят дискуссией с Агнаром. Вся сцена выглядит так, словно ничего не изменилось, она могла бы быть в точности такой же год или пять лет назад, и я не в силах определить — или мы так искусно притворяемся, или на практике перемены не так ощутимы, как в теории.
— У Хедды для вас кое-что приготовлено, — объявляет Лив, входя в гостиную из
Я едва сдерживаю улыбку.
— Хедда, — зовет Лив.
Со второго этажа по лестнице спускается Хедда в синем платье Эльзы из «Холодного сердца» и раздает нам сложенные листки бумаги, на которых кто-то надписал наши имена. На моем листке Хедда нарисовала длинную красную линию с завитком на конце. Внутри посередине расположена еще пара каракулей синего и черного цвета и рождественская наклейка. У мамы с папой одна открытка на двоих, и они пытаются превзойти друг друга, описывая Хедде, какие фантастические каракули им достались — это, должно быть, ниссе, или олень, или, может, елка? Хедда улыбается, мотая головой.
— Это камень, — удовлетворенно поясняет она.
— Камень?! — хором восклицают мама с папой с одинаковым восторгом.
Внезапно они умолкают, стараясь не смотреть друг на друга, точно смущенные общей эмоцией — может быть, она на минуту напомнила им обо всем, что их по-прежнему связывает, о годах, проведенных вместе, об опыте и воспоминаниях, которые хранят их тела; несомненно, все это отзывается в них по многу раз в день, даже если они и не думают о прошлом или не отдают себе отчета.
— А это тоже камень? — спрашиваю я Хедду, опустившись перед ней на корточки и ткнув пальцем в синие каракули, чтобы заполнить вдруг наступившую тишину.
Хедда мотает головой и робко смеется, она пока слишком маленькая, чтобы почувствовать разочарование или обидеться, что никто не понимает нарисованное; она попросту довольна тем, что ее карандашные черточки, в которых нет даже попытки подражать реальности, теперь превратились в игру-угадайку. Она все еще не доверяет мне и, не решаясь приблизиться, держится настороже, совсем иначе, чем с другими.
— По-моему, это похоже на папу, правда? — говорю я, не глядя на Олафа; я смотрю только на Хедду.
— Вот голова, а этот большой кружок — живот, — продолжаю я, показывая на самую крупную закорючку.
Хедда хохочет, догадавшись, что я шучу, она чувствует себя увереннее, подходит ближе, и пока она смеется, я чувствую на своем лице ее дыхание. Мне хочется прижать к себе ее маленькое тело, так, чтобы она обхватила меня ручками за шею.
— Пора к столу, — приглашает Лив.
— Это очень вкусно, — говорит мама, пока мы едим рагу из оленины, приготовленное Лив. — Ты что-то туда добавляла?
«Что-то» подразумевает то, чего не было в мамином рецепте, который она унаследовала от бабушки.
— Несколько звездочек аниса в бульон, — отвечает Лив, и мама одобрительно кивает.
— Вообще-то, вкусно и без них, мне просто подруга посоветовала, — тут же поправляется Лив извиняющимся тоном.
— А мне кажется, так даже лучше, — вставляю я и с улыбкой смотрю на маму.
— Да-да, я и говорю, что очень вкусно, — повторяет она.
— Замечательно, — подводит итог папа, чтобы остановить растущее напряжение. — Еще и масло из Квитесейда.
Папа обильно смазывает кусочек крекера.
— Не увлекайся маслом, Сверре, — произносит мама, и я вижу, что она в ту же секунду осознает, что сказала так по привычке, у нее снова растерянный взгляд, как несколько минут назад, когда они заговорили хором; мама обезоруживающе смеется. — Потому что у тебя наверняка и теперь высоковатое давление?
На мгновение папа кажется раздраженным, его лицо пересекает нетерпеливая складка, он словно хочет сказать что-то в ответ, но тут же останавливается и поворачивается к Агнару: