Современная семья
Шрифт:
«А с Лив ты не говорил?» — спросила я. «Нет, она мне не звонила. А тебе?» — «Тоже нет. Наверняка страшно занята на работе и с детьми». — «Да», — согласился Хокон. И несмотря на то, что он умеет поддерживать беседу намного лучше, чем я, и в принципе способен разговаривать с кем угодно, где угодно и о чем угодно, вдруг стало тихо. В конце концов Хокон сказал, что ему пора, а я автоматически ответила «созвонимся на днях», сама в это не веря; он утвердительно хмыкнул, и мы оба повесили трубку.
Лив словно подслушала наш разговор и на следующий день прислала сообщение, предлагая собраться втроем и выпить пива.
Мы встретились несколько дней назад в Тёйене — конечно, там, где удобнее всего Хокону: он недавно купил квартиру в районе Кампен. Хотя ему ближе
Хокон вошел в кафе в Тёйене в десять минут восьмого. «Сейчас семь часов десять минут», — констатировала я, пока он вешал куртку на спинку стула. «Так и Лив пока нет», — заметил он в свое оправдание. «Да, но она хотя бы написала». — «Ну извини, — сказал Хокон. — Можно я в утешение закажу тебе пива?» — «Да, надо ведь почтить память Клинтон», — ответила я, понимая, что Хокон немедленно углубится в дискуссию, которая в этом году повторялась уже несколько раз. Разговаривать с братом и сестрой — одно из моих самых любимых занятий: что-то понятно без слов, а другое изумляет, и мы одновременно похожи и непохожи в том, как думаем и говорим. И хотя Лив и Хокон способны поразить меня новыми аргументами, в основном я могу предугадать направление и логику их мысли.
Но я не предвидела ни одного из обвинений, которые Лив бросила в лицо мне и Хокону, когда она наконец появилась двадцать минут спустя.
Мы с Лив всегда часто ссорились, а до подросткового возраста вдобавок и дрались. Помню, как она цеплялась за дверцу холодильника, чтобы посильней размахнуться для толчка или пинка, нацеленного на меня, а я тянула ее за волосы, впивалась ногтями в предплечье и щипалась. Но все эти схватки, насколько помню, проходили бесследно, мы не придавали им значения. Скорее они были элементом нашего общения, и мы могли рассмеяться, едва окончив драку, это не задевало нас изнутри. Те немногие ссоры, которые мне запомнились, были связаны с чем-то другим: так, однажды после летних каникул в нашем домике Лив заявила, что мама и папа разводятся — все из-за меня, и целую осень я ходила с жутким комом в животе, выискивая признаки того, что так и случится. «Тем летом и осенью действительно была очень тяжелая атмосфера, и виновата в этом была ты», — говорила мне Лив позднее. Я и сама верила в это, потому что летом со мной было трудно.
Теперь понятно, что это не имело отношения ни ко мне, ни к гормонам, из-за которых я тогда перестала узнавать свое тело и мысли; ни к тому, что я постоянно была злой и расстроенной, как никогда прежде, ненавидела свое тело и ходила по пляжу в огромных худи, раздражаясь на маму и папу. Они казались мне глупыми и несправедливыми, я бунтовала против всего, что они делали, и при любом удобном случае ужасно, коварно нападала на маму, отвергая ее попытки приблизиться ко мне. Все это закончилось тем, что однажды вечером в конце лета я вылила котел с крабами, поссорившись с папой, который не пустил меня в гости к подружке, жившей по соседству, потому что к нам должны были приехать дядя с тетей.
И наступившей осенью всякий раз, когда мама и папа принимались спорить, Лив смотрела на меня, и в ее взгляде читалось: это твоя вина. До сих пор помню, как невыносимо было сознавать, что Лив винит меня, потому что я боялась, что она может оказаться
Лучше бы они тогда и расстались, думаю я теперь. Есть что-то горькое в том, как папа раз за разом повторяет, что им уже многие годы не было хорошо вместе — если вообще и было когда-нибудь; они слишком долго жили вместе и все время мечтали о чем-то другом.
Звонок в дверь раздается на следующий день после того, как я встречалась с Лив и Хоконом. Я лежу в кровати, белая наволочка в черных пятнах от туши. Я позвонила в офис предупредить, что сегодня работаю дома — часто мне так удобнее — и не совсем хорошо себя чувствую, что почти правда. Меня тошнит от разговора с Хоконом и Лив, и болит голова после утренней ссоры с Сименом.
Сегодня на рассвете, еще до того, как мы проснулись, я прижалась к нему, но Симен оттолкнул меня, совершенно инстинктивно. Мы оба еще дремали, и я положила руку ему на грудь, просто так, мне всего лишь хотелось ощутить его присутствие и связь между нами; наверняка это желание возникло из-за вчерашнего столкновения с Лив и Хоконом. Симен проснулся, вздрогнул и, вскрикнув, резко оттолкнул меня. Казалось, он сам удивился своей реакции, не знаю — может быть, смутился, но так или иначе он поднялся рывком и, одеваясь, раздраженно пробормотал: «Могла бы сперва спросить». — «Спросить, можно ли к тебе прикасаться?» Симен молча ушел в ванную и включил душ. Потом я услышала, как хлопнула входная дверь, — кажется, он впервые ушел не попрощавшись.
Услышав звонок, я неохотно встаю и накидываю халат. Не нужно было спать голой; если бы на мне была пижама или футболка, Симен чувствовал бы, что нас разделяет надежная оборонительная линия; вероятно, ему хотелось уйти еще с той минуты, когда я, голая, пьяная и беззаботная, нырнула в кровать вчера вечером.
Позвонить в дверь без предупреждения могут только торговцы и контролеры телевизионных лицензий, поэтому я всегда выхожу на балкон, чтобы посмотреть, кто там, прежде чем открывать. Перегнувшись через перила, смотрю вниз. В четырех этажах подо мной перед дверью подъезда бегает трусцой папа; на нем спортивная форма, густые седые волосы торчат из-под шапочки как львиная грива. Сегодня холодно, и мелкие стремительные облачка пара выдают, что у него сбилось дыхание. Я стою и смотрю на него чуть дольше, чем следовало бы; папа запрокидывает голову и глядит вверх, он не знает, на каком этаже я живу, он здесь еще ни разу не был. Я отскакиваю назад — вряд ли он сумел меня заметить — и делаю вид, что удивлена, услышав его голос в домофоне.
Бегу в ванную и убираю остатки макияжа под опухшими глазами, быстро натягиваю спортивные штаны и худи Симена. Я успеваю открыть дверь ровно в тот момент, когда папа огибает последний поворот лестничной клетки и оказывается в нескольких шагах от меня. Он ходит быстро, у него легкая походка, несмотря на больное колено. И наверняка он находится в лучшей форме, чем я; ненавижу заниматься спортом. И Лив, и Хокон унаследовали эту потребность двигаться, тренироваться. Лив даже считает, что у нее зависимость: она испытывает абстинентный синдром, если не удается побегать. А я и в этом больше похожа на маму. «Мы с тобой более спокойные», — часто говорила мне она, когда в праздники или на каникулах остальные уходили втроем на пробежку или занимались другими видами спорта. И мы с ней демонстративно усаживались в кресла или на диван, открывали пиво и чипсы, поедали шоколад или другую не менее нездоровую пишу, и я до сих пор не знаю ничего приятнее, чем это краткое, принадлежавшее только нам, тайное время, проведенное с мамой.
— Да уж, у тебя тут еще и бесплатные тренировки, — папа кивает в сторону лестницы, затем стягивает шапочку и обнимает меня.
— И да, и нет, — улыбаюсь я, указывая на дверь лифта за его спиной.
Папа смеется.
— У тебя пробежка? — спрашиваю я, пропуская его в прихожую.
— Да, вот вышел пробежаться и решил посмотреть, дома ты или нет, я же еще не видел квартиру, — отвечает папа.
— Да, как-то много дел было в последнее время, — поясняю я, пока совесть борется с ощущением собственной правоты. — Хочешь кофе? Или чай?