Современная семья

Флатланд Хельга

— Что? Нет, конечно, нет, — отвечает он с усмешкой. — Откуда мне знать?

Я пожимаю плечами под одеялом и набираю воздуха в легкие. Я перестала дышать минуту назад и теперь начинаю осознавать: это не самое худшее, что мог сказать мне Олаф. Самое худшее будет сейчас. Я пытаюсь сгруппироваться, пока Олаф откашливается, и чувствую, как его тело готовится к прыжку.

ЭЛЛЕН

Симен прикрепил на холодильник несколько моих записок с переставленными буквами. Мне приходится перечитывать их по два-три раза, чтобы заметить, в чем дело, но когда до меня в конце концов доходит, мне всегда смешно.

В начале наших отношений Симен недоумевал, почему при своей дислексии я выбрала профессию, так тесно связанную с языком. Я объясняла, что в этом нет ничего

странного: именно благодаря дислексии мне гораздо больше других были интересны язык и проблемы коммуникации. Ощущение того, что пришлось столкнуться с системой, в которую невозможно проникнуть, осталось со мной до сих пор и ничуть не изменилось с начальной школы. Длинные линейки с шифром — его никак не удавалось взломать, пока я не изобрела собственный метод: не читать одно слово за другим, а угадывать все предложение по двум-трем знакомым словам. «Теперь мне самой кажется поразительным, как долго и успешно этот метод срабатывал, но, с другой стороны, не исключено, что это больше говорит об уровне наших тогдашних учебников», — рассказывала я Симену. Не помню, чтобы у меня возникало ощущение стыда, связанное с неумением читать, как это описывают другие диалектики; долгое время я думала, что читать могу. И только в средней школе, когда учительница норвежского обнаружила мою дислексию, я поняла, что не читала никогда. Мне пришлось предпринять огромное усилие, чтобы изменить выработанную систему, которая вопреки всему функционировала, и убедить себя, что способ, при котором я читаю медленнее и допускаю больше ошибок, цепляясь за повернутые в разные стороны хвостики букв, — единственно верный.

Но борьба с буквами заставляла меня все больше задумываться о языке. Осознание того, что я никогда не буду владеть письменной речью так, как все остальные, привело к увлечению и стремлению разгадать, какая же сила таится в буквах, какое воздействие оказывают на нас слова. «Все-таки у нас есть кое-что общее — вера в слово», — любит повторять мама, не чувствуя за собой никакой вины в том, что они с папой не разглядели вовремя мою дислексию. И даже напротив, оба протестовали, когда учительница обратилась к ним по поводу проблемы, о которой родителям должно быть известно. «Она бегло читает», — возразил папа. «Лучше, чем старшая сестра», — добавила мама. Но когда они привели меня на консультацию к логопеду и мне дали тест, где невозможно было схитрить — так логопед назвала метод, которым я пользовалась до того момента, — мама с папой увидели собственными глазами, что я неспособна без усилий прочесть даже простые слова «лист», «чашка», «скамейка».

«Но у нас никто больше не страдает дислексией», — объясняла мама логопеду, когда они все же признали, что это если не проблема, то, во всяком случае, вызов; папа в этом смысле опережал время и уже в восьмидесятые отказывался называть что-либо проблемой, у него все именовалось вызовом. «Да, перед ним стоят определенные вызовы», — говорил он о нашем двоюродном брате с тяжелой инвалидностью, которому лишь во взрослом возрасте впервые удалось попасть во многие места, доступные людям, способным подняться по ступенькам; папа как будто видел в его параличе и болезни стимул для достижений. Мы с Хоконом и Лив всегда посмеивались над папиным любимым выражением; «Да уж, перед ними стоят определенные вызовы», — говорили мы о самых ужасных ситуациях, и со временем это стало абсолютно серьезной оценкой любого события — от природных катастроф и эпидемий до разнообразных психологических проблем знаменитостей.

Я никогда не могла понять этого веяния — называть реально существующие проблемы вызовами как бы из деликатности по отношению к тем, кто с этими вызовами сталкивается. К примеру, когда сейчас я действительно не могу забеременеть, было бы лучше, чтобы мой врач прямо сказал: это проблема — и не давал мне бессмысленных советов принять вызов.

Так или иначе, принимая в расчет родственников с обеих сторон, насколько они могли вспомнить, я оказалась единственной в семье, кто столкнулся с вызовом дислексии. Теперь я об этом почти не думаю, это просто часть моей личности, и, несмотря ни на что, с этим стало намного легче жить после появления компьютеров и мобильных телефонов с функцией автозамены.

Некоторые из записок на холодильнике я писала наскоро, не сосредоточившись, когда спешила выйти из дома. В основном

речь идет о том, что надо купить или забрать, не забыть либо починить.

«Не будьза про килнику!» — гласит одна из записок. Это новая, ей всего три недели, напоминание Симену забрать меня после обследования. Дополнительное УЗИ, которое я на всякий случай сделала в частной клинике несколько недель назад, показало, что, вероятно, есть небольшая деформация матки. Я одновременно вздохнула с облегчением — наконец-то хоть какой-то ответ — и тут же задумалась, стоит ли говорить об этом Симену. Я сумела продержаться не больше четырех мучительных часов и рассказала обо всем за ужином. Кажется, на лице Симена тоже мелькнуло облегчение, ведь и он получил подтверждение того, что мы оба уже знали: виновата я, и осознание этого сделало Симена необыкновенно великодушным и заботливым. «Конечно, я встречу тебя», — сказал он, когда я объяснила, что теперь мне предстоит новое обследование, гистеросальпингография. «А написать сможешь?» — спросил Симен, и я рассмеялась — в первый раз за день.

Они не выявили серьезных отклонений. «Но в некоторых случаях уже само исследование, контрастное вещество, которое мы ввели, помогает матке раскрыться и способствует зачатию, — сказал доктор. — Просто попробуйте еще». Симен выглядел разочарованным, и я понимала, что едва ли что-нибудь могло бы вдохновлять его меньше, чем перспектива дальнейших попыток. Сейчас я воспринимаю его тело чисто механически, приходится закрыть глаза и сосредоточиться, чтобы вспомнить, каким привлекательным оно мне казалось когда-то: красивые продолговатые бицепсы, широкая спина и шея, большие руки. Чуть кривоватый нос, густые брови. То, как он смотрел на меня. Теперь исчезло и это. Симен больше не смотрит на меня так, как раньше, и я догадываюсь по себе, как неприятно стало ему мое тело.

Наступил ноябрь. Мы больше не предпринимали никаких попыток и даже не говорили о них. В Америке проходили президентские выборы, и я постоянно была занята, разъясняя журналистам газет, радио и телевидения, какими риторическими стратегиями пользуются оба кандидата. Хокон считает, что не нужно быть дипломированным специалистом по риторике, чтобы видеть насквозь Хиллари или Трампа. «Ты говоришь о риторике так, как будто это обман, который надо разоблачить, — спорила с ним я. — Это наивный и слишком упрощенный подход, не ожидала от тебя такого. Кроме того, очень показательно, что ты называешь кандидата мужского пола по фамилии, а кандидата-женщину — по имени». — «Примитивный ход, не ожидал от тебя такого», — ответил Хокон.

Я впервые за долгое время позвонила ему, когда услышала в гостях у мамы, как она говорит по телефону и ей отвечает мягкий мужской голос. Моим первым порывом было набрать Лив, но проще оказалось созвониться с Хоконом, мы не настолько близки. «Ты разговаривал с мамой в последнее время?» — спросила я. «Ну да, так», — ответил он. «А ты в курсе, что у нее новый приятель?» — «Это ты про Мортена, что ли?» — «А откуда ты знаешь, как его зовут? Ты видел его?» — выспрашивала я, пораженная осведомленностью Хокона. «Нет, ни разу, просто мама упомянула о нем несколько дней назад», — ответил он. Я не нашла причину, по которой мама стала бы рассказывать о своем новом мужчине Хокону и в то же время скрывать это от меня. «Лив тоже знает?» — поинтересовалась я. «Не уверен, но думаю, да, — предположил Хокон. — Она ведь всегда все знает». И действительно, это вполне характерно для мамы — она скорее доверится Лив и Хокону, чем мне. «Ну и что там у них происходит?» — снова спросила я. «Они просто друзья», — ответил Хокон. «Как говорила бабушка, да?» Бабушка неизменно называла наших бойфрендов друзьями: так, Олаф оставался «другом» Лив еще долгое время после свадьбы. «Точно не знаю, — сказал Хокон. — По-моему, они сами пока не решили».

Хокон сообщил мне, что мама с Мортеном познакомились на Сицилии и с тех пор продолжают общаться. И в общем, это все, что ему известно. Я не стала настаивать, так и не сумев определить по его голосу, действительно ли он воспринимает это так легко или все же расстроен. Мое раздражение неожиданно сменило объект и обратилось на папу и маму: с одной стороны, они постоянно старались ограждать Хокона от любых огорчений, а с другой — поскольку они оба так близки к нему, а он так зависим от них, родители разговаривают с ним больше, и ему приходится куда тяжелее, чем Лив или мне.