Современная швейцарская новелла

Дюрренматт Фридрих

В конце концов, весь город зависит от успехов его огромной строительной фирмы. Ради уборщиц, которых увольняют, никто небось и пальцем не пошевелит. Во всяком случае, отказ Ваннеру нужно обосновать безупречно, чтобы никто из его дружков, адвокатов, членов магистрата, и пикнуть не посмел. Вот так и надрывается немолодой уже человек ради общего дела, пытаясь защитить интересы общественности от коварных козней всесильных «охотников за барышами», как по молодости непочтительно именует их Хоштеттлер. А какова благодарность? Шуточки отпускают, обычные конторские шуточки! Можете себе представить? А кто хоть что-то делает в магистрате? Именно он, «бумажный червь», ха-ха! Никто не любит чиновников, и люди вроде Ваннера умышленно способствуют тому, чтобы их никто не любил. «Поменьше государства!» — вот нынешний девиз, и понимать это надо так: поменьше чиновников, которые глаз не спускают с таких вот ваннеров.

Да, что же поделаешь… А там, за дверью, идет вечерняя торговля. Его жена любит эту пеструю суматоху, особенно рыночные ларьки, где продаются кустарные украшения, самодельная, зачастую чудная одежда, экзотические

пряности, антиквариат, шляпки, всякий хлам и где можно, к примеру, съесть омлет. Почти как на итальянских рынках, восхищается она. Два года назад она с другой своей подругой побывала в Италии. Покупать-то она почти ничего не покупает, так, всякие мелочи, которые, как ей кажется, могут порадовать обоих детей и внуков. Она любит доставлять радость другим и умеет это делать. «Ах, почему ты уже почти ничему не радуешься?» — недавно сокрушалась она, как всегда мило, без тени упрека. Он и сам этого не знает. Скучный человек, ленивый, нелюбопытный. Даже смеяться от души он не умеет, да и никогда не умел. Друзья? Фриц, его лучший друг, еще со школьных времен, шесть лет тому назад внезапно умер. Роберт уже давно живет в Куре. Других друзей у него нет. Просиживать вечера в ресторанах ему противно. Общительностью он не отличается, анекдотов не знает, вернее, сразу же их забывает. А хоть бы и запомнил — все равно не смог бы рассказать так, чтобы другие смеялись. Уже не в первый раз он спрашивает себя: от кого он мог унаследовать эту занудливость? Против наследственности, это сегодня всякий знает, не попрешь, ею можно объяснить многое, если не все. Отец его умер двадцать шесть лет тому назад. О чем он думал, что чувствовал? Каким был в кругу друзей? Ни малейшего понятия. О чувствах у них не говорили. Да, друзья у него были, это так, они все пришли на кремацию. В сущности, отец был ему чужим. А мать? Трудолюбивая, вечно в заботах. Когда-то, наверно, была довольно бойкой. Последние свои годы она провела в доме для престарелых, постепенно становилась все тише, безразличнее, в конце концов угасла, отрешенная и умиротворенная. Хорошо ли он ее знал, плохо ли? Трудно сказать. Между ними всегда была непонятная дистанция. Обнимала ли она его, целовала ли хоть раз с тех пор, как он вырос? Он не помнит. Вот отец этого точно никогда не делал. Дистанция, пожалуй, верное слово. И это тоже передается по наследству: дистанция по отношению к собственным детям, к жене. И она становится все больше. С годами это ощущаешь острее. Зато Ваннер! Адольф М. Ваннер! Он-то этих проблем не знает, у него друзья повсюду. Он наверняка станет его презирать, такого бесцветного, незаметного Альбина Мозера, и всем, кому только сможет, будет внушать: пусть этот серый бюрократ побережется, а то ему не поздоровится! Но Мозера на испуг не возьмешь. Не ваннеры пока еще заправляют всем и вся, и то плохо, что им это удается наполовину. Но есть еще «зануды», «бюрократы», «упрямцы», которые сохраняют верность общественным интересам и отказываются быть мальчиками на побегушках у частных предпринимателей.

Пойди он сейчас домой, пришлось бы готовить себе что-нибудь поесть — лишь ради того, чтобы жена, вернувшись, не стала бы выспрашивать, почему он ничего не ел, не заболел ли. Рестораны в центре в этот час переполнены. А садиться за чужой столик, смотреть, как едят другие, слушать их болтовню и чувствовать себя при этом незваным гостем, нарушившим покой хозяев, — избави боже. Да и голода он не ощущает. Если понадобится, по дороге домой он может заглянуть на вокзал и съесть в стоячем буфете пару сосисок с булочкой и горчицей. И почему только человек обязан постоянно есть?! Своего рода унижение, если вдуматься! Итак, поститься? А почему бы, собственно, не переночевать прямо здесь, вот взять положить ноги на стол и немножко вздремнуть? Не слишком удобно, но в молодые годы, в армии, он таким образом провел не одну ночь. Хоштеттлер и обе дамы просто обомлеют, если рано утром застанут его в таком виде, бледного, невыспавшегося. Сперва они, конечно, смутятся, растеряются, станут шептаться: вот-де, досталось бедняге. «И все из-за этого Ваннера, из-за склочника!» — возмутится Хоштеттлер. Интересно, а когда жена его хватится? Они давно уже спят в отдельных комнатах. Самое позднее утром, в половине восьмого, она позвонит в контору, озабоченная, взволнованная, почти в панике, и ему придется ее успокаивать, объяснять, что работы было по горло, потому он и решил остаться в конторе, а потом задремал. А Жакмар, лапочка, предложит сварить ему крепкого кофе, по крайней мере он на это надеется, так он себе все это представляет. Кофе будет ему просто необходим. Но все же он предпочтет зайти в кафе «Севилла», что напротив, закажет себе кофе с молоком, почитает утренние газеты. Когда проработаешь полночи, можно позволить себе такую небольшую вольность и вернуться в контору только в половине десятого. А в десять соберется кассационная комиссия.

Все говорят: Мозер, этот старый зануда… Но, прежде чем позабыть о нем, они еще скажут: вот верный слуга своего города! Он давно уже знает кассацию Ваннера наизусть, знает точно, на какие параграфы соответствующих законов и предписаний нужно сослаться, чтобы разбить ее пункт за пунктом. Председатель кассационной комиссии будет ему благодарен за ясность и четкость аргументации, комиссии всегда рады-радешеньки, если разложишь им все по полочкам, так, чтобы, немного посовещавшись, они могли сразу вынести решение. «На Мозера можно положиться, мы всегда это знали, — скажут они, — уж он-то не подведет, о таком работнике можно только мечтать: надежный, знающий, добросовестный во всех отношениях. Даже Ваннер со своими присными не в силах с ним тягаться».

«Но ведь были же у тебя успехи по службе, и, положа руку на сердце, согласись, есть они и сейчас», — говорила ему на днях жена, сетуя на

его вечную меланхолию, желая как-то приободрить. «Да радуйся же, — говорила она, — если тебе что-то удается, если можешь довести дело до конца, если твою работу признают. Разве это не успехи? Иногда побольше, иногда поменьше».

Да, возможно, и так… Но что такое «успех» для чиновника? Вот в частном предпринимательстве — другое дело. Ваннер и ему подобные имеют успех, и их прибыли — лучшее тому доказательство. А чиновник получает свое твердое жалованье, которое от успеха никак не зависит. Конечно же, и у чиновника должен быть свой успех, но ни славы, ни денег он не приносит. Чиновники обязаны функционировать как можно лучше, и слово «успех» здесь попросту неуместно. Тем не менее жена права, нельзя быть неблагодарным. К тому же людям его типа, чтобы раскачаться, нужен постоянный гнет сроков, обязательств, какой-то вызов, принуждение — не может он действовать по собственной инициативе и пробивать себе дорогу, как Ваннер. В сущности, ему бы следовало не проклинать, а благословлять этот вечный служебный гнет — все то, что он называет «соковыжималкой». Но на это он не способен, хотя понимает: стоит этому гнету немного ослабнуть, как он погрузится в безжизненную спячку, и тут же его взору предстает мать, медленно угасающая в доме для престарелых. Что же с ним станет на пенсии? Не превратится ли он, чего втайне опасается жена, в угрюмого брюзгу, тоскливо слоняющегося по квартире? Многие пенсионеры заводят собаку — по крайней мере приходится выходить гулять, на свежий воздух. Вот только собак он никогда не любил. Один вид их дерьма на тротуарах выводит его из себя!

Еще два года. Как знать, много это или мало? Да и доживет ли он вообще? Сердце, вспоминается ему название какой-то книги, — одинокий охотник. Может, оно доконает его раньше? Книги этой он никогда не читал. Ему хватает газет и названий тех книг, которые читает его жена и время от времени что-нибудь ему рассказывает. Когда-то и он читал, любил книги по современной истории, Салиса например. Теперь же он к вечеру слишком устает. Может, на пенсии он снова начнет больше читать. Еще целых два года… в конторе, в «соковыжималке»…

Вдруг плавное течение мыслей Альбина Мозера прерывается, натолкнувшись — удивительно! — на фразу: «Я — неинтересный человек». Эта фраза возникает внезапно, похожая на транспарант «ФИНИШ», натянутый поперек улицы во время велосипедных гонок, именно фраза, а не одно слово, — целая фраза, вынырнувшая вдруг из темноты подсознания, из тишины пустой комнаты. Запертые шкафы, зачехленные пишущие машинки, кажется, в молчаливом ожидании взирают на него через открытые двери.

Мозер отодвигает в сторону скоросшиватель с кассацией Ваннера, какие-то заметки для завтрашнего заседания, достает из правого верхнего ящика блокнот, вынимает ручку из внутреннего кармана и спокойно, четкими буквами пишет на верхнем листке: «Я — неинтересный человек».

На мгновение он останавливается, задумывается и вписывает сверху «был»: «Я был неинтересный человек».

Вдохновленный, на едином дыхании он продолжает писать: «Поэтому после моей кончины прошу не устраивать поминок. Прах мой после кремации должен быть захоронен в общей могиле. Мою семью я прошу траура не носить». Точка. Число. Подпись.

Он медлит еще секунду… Кончина? Какое странное слово. Но так говорят.

Мозер вырывает листок из блокнота, складывает, прячет в бумажник и, закрыв его, кладет вместе с ручкой во внутренний карман, слева, туда, где порой с перебоями бьется его сердце — одинокий охотник.

Спокойно, словно с облегчением, он встает, потягивается. Желание остаться в конторе на ночь прошло. Он гасит свет, закрывает дверь, запирает, проверяет, хорошо ли защелкнулся замок.

По улице идут люди, увешанные покупками. Магазины вот-вот закроются. Девять часов. Теплый вечер.

ФРАНЦ ВИДЕРКЕР ЗАЩИЩАЕТ СВОЮ РЕПУТАЦИЮ, ИЛИ ОБЪЕКТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ЧАСТО ВЫРУЧАЕТ

Перевод с немецкого М. Жирмунской

1

Когда Франц Видеркер узнал от приятеля, что есть фирма, организующая велосипедные путешествия, он обзавелся легким гоночным велосипедом и теперь вечерами, если выпадало свободное время в будние дни, в субботу же обязательно, разъезжает по окрестностям, предпочитая оживленным трассам сельские дороги, где лишь изредка встречается одинокий велосипедист или крестьянский трактор, за которым тянется по асфальту след от вспаханной земли. Перспектива за две недели объехать Сицилию или пересечь Голландию увлекла его. «Проверим, — говорит он себе, — на что я еще способен». Труди, жена Франца, подбадривает его, хотя составить компанию отказывается. «Это чисто мужское занятие, — уверяет она. — Разве ты когда-нибудь видел, чтобы женщины крутили педали в велогонках „Тур де Сюисс“ или „Джиро д’Италиа“?» Труди, конечно, тоже старается быть в форме. По средам в женском спортклубе «Фемина» играет в баскетбол и занимается гимнастикой вместе с приятельницами, которых знает с той далекой поры, когда они все были активными скаутами [28] , а Труди даже сумела выдвинуться в командиры. На одном из скаутских вечеров отдыха она встретила Франца, который был тогда (и остался поныне) горячим приверженцем Баден-Поуэлла, офицера колониальных войск, позднее «лорда в коротких брюках».

28

Члены детской скаутской организации; скаутизм — распространенная система буржуазного внешкольного воспитания, сложившаяся к началу XX века в Великобритании. Основатель — полковник Р. Баден-Поуэлл (1857–1941). Скаутские организации делятся на бойскаутские (мальчики) и гёрлскаутские (девочки).