Современная японская новелла 1945–1978

Оэ Кэндзабуро

На сей раз второй этаж был отведен для нас с Сино. Я быстро убрал один из футонов, оставил только подушку.

— В нашем снежном краю есть обычай — спать нагишом. Так гораздо теплее, чем в ночном кимоно.

Сбросив кимоно и нижнее белье, я, как есть, быстро забрался под футон.

Сино аккуратно сложила свое кимоно, щелкнула выключателем, присела на корточки возле моей подушки и робко спросила:

— А мне тоже нужно так?

— Конечно! Ведь ты теперь жительница снежной страны.

Сино прошуршала в темноте одеждой:

— Извините!

Что-то светлое прильнуло к моему боку.

Я

впервые обнимал Сино. Она была полнее, чем я ожидал. До сих пор я видел ее в кимоно, и она казалась худенькой. Когда я прикоснулся к ее груди, она не уместилась в моей ладони. Тело было упругим, но податливым. Кожа настолько нежная, что, припав к ней, я почувствовал, как течет кровь в ее жилах. Она пылала, и меня заволакивал ее огонь. Вскоре мы оба горели…

Этой ночью Сино была легко управляемой куклой, а я — неопытный кукловод, потеряв голову, наслаждался ею.

Мы лежали, прижавшись друг к другу, и не могли уснуть.

— Ну как, тепло? — спросил я тихо.

— Очень. Давай и в Токио будем так спать, — попросила Сино, не отрываясь от меня.

Мы стали вспоминать сегодняшний день — нашу свадьбу. Ей понравилась моя семья.

— Ты знаешь, мне стыдно признаться, я ничего не умею делать. Но я научусь. Только теперь я поняла, как глупо провела свои двадцать лет. Я никогда не думала о себе. Все думала о других, и когда мне этого хотелось, и когда не хотелось. Все терпела, терпела…

— Сино-сан — с берегов Реки Терпения^[39].

— Нет, нет! Забудь об этом. Я теперь не та Сино. Теперь я буду думать только о тебе и о себе. Все будет хорошо.

Когда она замолчала, в снежном краю настала глубокая тишина. Вдруг послышался чистый звон колокольчика. Он медленно приближался.

— Колокольчик? — удивилась Сино.

— Это сани.

— Сани?

— Да, лошадь тянет сани. Какой-нибудь крестьянин возвращается из кабачка.

— Ой, мне хочется посмотреть!

Мы выскочили в коридор, накинув одно кимоно на двоих. Когда я немного раздвинул ставни, холодный, как клинок, свет упал на голое тело Сино. По белой от снега дороге медленно двигалась черная тень. На санях, закутавшись и одеяло, дремал возница. Лошадь, видно, сама везла его домой. В лунном свете сверкали подковы.

Мы смотрели, как завороженные, пока я не почувствовал, что Сино дрожит.

— Пойдем быстрее! Завтра ехать. Поспим хотя бы немного.

— Уснем, пока не смолк колокольчик.

Забравшись под футон, Сино, все еще дрожа, прижалась ко мне, и я чувствовал плечом, что у нее зуб на зуб не попадает.

Колокольчик замер, и лишь в ушах оставался звон.

— Слышишь?

Сино не ответила. Я прикоснулся к ее губам. Она спала.

На следующее утро мы отправились в свадебное путешествие.

У меня не было желания ехать в это путешествие только потому, что так принято, но мать стояла на своем. Она уговорила нас поехать хотя бы на один день. Нужно было кое-что сделать по дому. Поехали мы к горячим источникам К. Это небольшая деревушка в долине, немного севернее наших мест. Там в далекой юности, разочаровавшись во всем и забросив школу, я проболтался без дела целый год. Теперь мне захотелось, чтобы в мутно-белой воде источника, где я когда-то смывал с

себя горечь душевных метаний, омылась и она.

Утренний поезд был битком набит торговцами. К счастью, нам удалось сесть друг против друга. Сонными глазами Сино смотрела на утренний пейзаж за окном. Но не успели мы отъехать, как она вдруг встрепенулась и, тряся меня за колени, вскрикнула:

— Смотри! Смотри! Видишь?

За окном, куда я должен был смотреть, пробегали невысокие дома, запорошенные снегом, обледеневшая река, мост, пожарная каланча, храм, за ними — невысокие отроги Китаками.

— Куда смотреть?

— Как — куда? Вон же наш дом!

И в самом деле среди снега, у самого края реки, в лучах утреннего солнца белела стена нашего дома.

— А, вижу.

— Видишь! Это мой дом!

Сино все трясла меня за колени. Мне была понятна ее радость: с тех пор как она родилась, она никогда не жила в настоящем доме, и вот теперь увидела из окна поезда, увозившего ее в свадебное путешествие, «свой дом».

Я вдруг заметил, что по-новогоднему разодетые торговцы, впервые в этом году вывозившие товары, с интересом молча наблюдают за нами. Я закивал Сино и почувствовал, что краснею.

1960

СЭЙ КУБОТА

ДАЛЕКОЕ МОРЕ ЛЕЙТЕ

_{Перевод В. Логуновой}

I

Море покрыто иссиня-черным слоем нефти, где-то в темноте плывет Нацуо и зовет ее, Томэ. Волны ревут и вздымаются, с неба сыплет не то дождь, не то пыль. Нацуо цепляется за какой-то деревянный предмет и кричит ей: «Я сейчас! Подожди меня, подожди!» Томэ хочет броситься навстречу сыну, ее душат рыдания, и она просыпается. Постель сбита, Томэ лежит ничком, уткнувшись в мокрую от слез подушку.

Нацуо, ее младший сын, еще во время войны ушел добровольцем во флот и в октябре 1944 года погиб на море в районе Филиппин. Ему было уже девятнадцать лет, но во сне он являлся матери по-прежнему подростком в кимоно с узкими рукавами из ткани в мелкую крапинку.

Сны о сыне виделись Томэ обычно накануне получения пенсии. А вчера из-за этой пенсии у нее произошла очередная перебранка с соседкой Кити.

Пенсия была назначена Томэ более десяти лет назад, вскоре после корейской войны^[40]. Когда ей впервые вручили пенсионное удостоверение с изображением императорского герба, размер пенсии составлял сорок тысяч иен. Однако впоследствии сумма эта понемногу росла, особенно после того, как по радио и в газетах поднималась очередная кампания протеста против атомных испытаний или вьетнамской войны. Ныне Томэ получала несколько более семидесяти тысяч иен, которые ей выдавались равными частями четыре раза в год. Таких пенсионеров в деревне насчитывалось семьдесят человек. В свое время из их деревни в четыреста дворов на войну ушло около ста пятидесяти мужчин, половина из них погибла.