Современники
Шрифт:
Экскаватор, из кабины которого продолжала литься песня, действительно работал как-то особенно ловко, я бы сказал — изящно, если это слово вообще можно применить к машине, легко загребающей, подбрасывающей на большую высоту и выкидывающей в отвал сразу почти четыре кубических метра земли.
Дмитрий Георгиевич, продолжавший ласково следить за нами, остался, видимо, недоволен впечатлением от своих слов. Он снял с руки часы с большой секундной стрелкой, пульсировавшей по циферблату.
— Циклом называется момент от захвата грунта ковшом до момента следующего захвата. Этот цикл должен совершаться за пятьдесят пять секунд. Теперь следите с часами за Власюком…
В
— Ну, сколько насчитали? — спросил Дмитрий Георгиевич.
— Сорок шесть секунд.
— Это много. На этот раз Власюк смазал. Худяков да кое-кто еще уже уменьшили цикл до сорока пяти секунд. Сорок пять вместо пятидесяти пяти! Десять секунд экономии на каждом цикле. Помножьте это на количество машин, на рабочие часы, переведите на выработку грунта. Это же горы земли, выброшенные сверх плана! И все благодаря тому, что светлые головы двух рабочих, Худякова и Власюка, ну, конечно, не без помощи инженеров, ввели простую меру: стали работать не с половинным оборотом, как работали до них, а с полным… Видите, видите, они бросают грунт на ходу, не останавливая машины. Простое, казалось бы, дело, но своей простотой-то оно и сильно. Такие вот простые усовершенствования в сумме своей являются силой, которая убыстряет наше движение вперед.
Попрежнему порывистый ветер бросал в лицо острую крупку, попрежнему клубились над развороченной степью облака пыли, попрежнему однообразен был пустынный пейзаж, но он уже не казался ни унылым, ни мрачным. В хаотических на первый взгляд очертаниях вздыбленной земли глаз уже научился различать и днище, и откосы, и валы канала, а вся панорама работ уже не напоминала последствий геологической катастрофы, а лишь показывала грандиозность дел, какие вели здесь люди, преобразующие природу.
— Слишком уж велики масштабы, сразу их не охватишь, — задумчиво сказал Николай Николаевич Жуков, художник, уже устроившийся со своей огромной папкой на коме сухой глины и всматривавшийся в работу машин прищуренным, точно прицеливающимся глазом.
— Масштабы! — усмехнулся Дмитрий Георгиевич. — Масштабы нормальные. Соответствуют эпохе. В городах, в особенности старых, — там это просто труднее заметить. Там новое возникает в соседстве с унаследованным от прошлого. А здесь голая степь, чистая доска, и мы пишем на ней историю уже с коммунистическим размахом. Я иногда так вот отвлекусь от текущих дел и подумаю. Ведь по каналу, который мы строим, пароходы пойдут в двадцать первом, и в двадцать пятом, и в тридцатом, и еще бог знает в каких там веках. Нас не будет, а память о современниках великого Сталина — о Власюке, Худякове, о тысячах строителей — будет жить в этих сооружениях. Да-да, а что вы думаете!.. И из коммунистического будущего люди скажут всем нам спасибо.
Дмитрий Георгиевич тоже присел на земляную глыбу, развернул свежий носовой платок, обтер им лицо, и когда он его отнял, платок был сер от пыли. Он показал нам его и засмеялся:
— Видали? А ведь привык, не замечаю… Ко всему привык: к морозу, к жаре, к степной грязюке и к этому вот, чтоб ему было пусто, «казачьему дождичку»… Чувствуете, как лицо сечет?
Степь дохнула новым порывом ветра. Поднятый им песок колол лицо, точно булавками.
— Вот вы не спрашиваете, трудно ли мне здесь работать. И отлично делаете. А то на днях тут киношники экскаваторы мои снимали. Полазили по отвалам, устали, пропылились до костей, до бака с водой добрались, весь его до дна осушили и спрашивают: скажите, мол, по совести, не тянет вас отсюда куда-нибудь в Москву или к себе в Горький? Так я, знаете, даже обиделся. За кого же они меня принимают! Скажу вам, как коммунист коммунисту, без всяких там лишних слов: трудно порой, очень трудно, а я вот счастлив, по-настоящему счастлив, что попал сюда, что и мое что-то входит в сооружения, которые переживут века.
— А как ваши домашние об этом думают? — спросил художник.
Жирный его карандаш быстро, точными штрихами переносил на бумагу окрестный пейзаж, очертания удивительных машин и даже стремительный полет облаков пыли.
Дмитрий Георгиевич задумался.
В это мгновение откуда-то из серых облаков ветер вырвал кружевной шар перекати-поля. Странное растение это, подхлестываемое вихревыми порывами, постепенно, толчками, цепляясь за комья грунта, вкатилось на вершину отвала, вздрагивая застряло в щели меж комьев земли, потом вырвалось, понеслось дальше, пересекло котлован и исчезло. Наш собеседник задумчиво следил за его движением.
— Я вот тоже перекати-поле, — сказал он усмехнувшись. — И я и моя семья. И в этом, поверьте мне, нет ничего тягостного, ни обременительного. Да-да, в нашей стране, по-моему, среди других выработался и такой вот тип строителя, который по роду своей профессии никогда не прирастает к месту, а все время движется: построит объект, сдаст — и дальше, на новую стройку, к новому делу, к новой борьбе с трудностями. Но люди, далекие от наших дел, нас почему-то не понимают. И я даже не знаю почему: если легко понять рабочего или инженера, который весь свой век работает на одном заводе, то почему же не понять и нас, строителей, которых профессия заставляет вести кочевой образ жизни, переезжать с одного объекта на другой? В этом наша особая радость — масштабы работ растут прямо-таки в геометрической прогрессии. Двигаясь, с меньших объектов переходишь к большим, с больших — на громадные, с громадных — на гигантские, равных которым и на земле-то нет… — Он встал и обвел рукой вокруг себя: — Посмотрите, что делается!
И в самом деле, ветер стих, пыль опала, и с высоты отвала открылась панорама работ, простиравшихся до самого горизонта. Невдалеке стал виден врытый в землю бетонный короб еще не законченного шлюза; от него шел уже законченный отрезок еще сухого русла будущей реки, сливавшийся с выемкой, которую копали землеройные машины. Эта выемка была незавершенным продолжением канала.
Чувствовалось, что Дмитрия Георгиевича эта картина радует, будто он сам, своими руками все тут прорыл и построил.
— Видите! Разве за это вот не стоит поступиться кое-какими удобствами?
— Ну, а семья ваша, жена, дети? — опять поинтересовался художник, не скрывая озороватой ухмылки.
— Мой колхоз? — На грубоватом, обветренном лице инженера появилось теплое, застенчивое выражение. — Ну, мой колхоз, хоть он и не маленький: шесть душ, но он мобильный. Кончилась стройка, начались доделочные работы, ну там, знаете, штукатурят, лепку прикрепляют, зелень сажают, а жена уже спрашивает: «Дима, мы куда?» Она у меня хлопотуша, умница. Складную мебель собственной конструкции изобрела, чтобы легче было переезжать… Так вот, как улитка со своим домом, и путешествую.