Современники
Шрифт:
— И много изъездили?
— Ну, как вам сказать… Я уже говорил вам, что я волгарь, из Горького. Отец до самой смерти пароходным механиком ходил. Ну там рабфак, студенческие годы… Кончил я прилично, и повезло: сразу со студенческой скамьи — на канал имени Москвы. Знаете, какая это была стройка! Я там прорабом на водонасосной станции стал. Чувствуете, какая практика! Ширь, размах, закалка. Была у меня в Горьком девушка, мы с ней года три дружили, чудесная такая девушка, и всегда казалась она мне нежной, беспомощной такой, что казалось: дунь ветер — и с ног ее повалит. Уезжал на канал — уговорились: устроюсь, оперюсь, вернусь за ней — поженимся. Но вижу, какая тут женитьба! Дел по горло, бриться и то иной день некогда, быт неустроенный, трудный. Пожалел ее, так ей и написал… И ведь что вы думаете, вместо ответа сама ко мне
Обрадовался я. Вот тебе, думаю, и нежное существо! Поехали мы на Волгострой. Там я уже главным механиком на ремонтном заводе был. Машины для всей стройки ремонтировали. Я их там все досконально изучил. Огромная практика. Еще один институт. На Волгострое родилась у меня дочурка, Людмила. Растет стройка, а мы с женой пошучиваем — мол, как кончим, так уж дела своих рук вчетвером смотреть надо будет. Но проехаться по Щербаковскому и Угличскому морям не пришлось — началась война. Пошел в армию. Командовал батареей тяжелых пушек. Ну, а потом послали работать по строительной специальности, на Крайний Север, в самую что ни на есть Арктику…
Да-а, вот вы о жене спрашивали, как она насчет моих переездов. Что ж, жена — обыкновенная советская женщина. Познакомитесь с ней — вроде ничего особенного и нет, а ведь вот, не задумываясь, в военное время, по трудным тогдашним железным дорогам, а потом на оленях да на собаках больше месяца ко мне в тундру добиралась… Да не одна, а опять всем колхозом, который к тому времени еще вырос… Как вырос?
А вот. Она сиротку Лену, которую война без отца, без матери оставила, удочерила. Так вчетвером с новой дочкой они ко мне в Заполярье и прибыли в самый разгар полугодовой ночи.
Дмитрий Георгиевич улыбнулся.
— Видите, какие у нас жены-то, у строителей! Кончил дело в Арктике — меня в субтропики послали. То были полярные ночи, северные сияния, холодище, льды, торосы, олени, а тут — синее море, лазурь, пальмы, магнолии. И все, конечно, со мной едут, и, заметьте, охотно едут, и не потому, конечно, что субтропики посимпатичнее вечных льдов и плешивой тундры, а потому, что все они у меня живут стройками, потому, что у нас одна мечта… Радовался я, когда на юге работал, — думаю: отдохнут мои у Черного моря после всех своих скитаний и испытаний. Но тут решение о постройке Волго-Дона. Товарищи мои письма шлют: грандиозное дело, едем туда, не хочешь ли с нами. Как тут не захотеть! Покоя лишился. Жена заметила, спрашивает, что ты, мол, что с тобой. Я ей так осторожно, исподволь, о Волго-Доне. Она вздохнула: «Что ж, собираться, что ли?» Я, признаться, и не ожидал, что она так вот сразу «Нет, — говорю, — нет, это так, мечта. Разве у меня хватит духу вас из таких вот благословенных краев — да в степь, где только суслики!» Она засмеялась: «Чудак, ведь знаю, что поедешь, и мы поедем. Раз мы там нужны — какой может быть разговор! Когда собираться?..» Во как у нас! — Дмитрий Георгиевич засмеялся, и смех у него неожиданно оказался звонким, заливистым, совсем ребяческим. — И действительно, никакого разговора больше не было. В эти края я прибыл одним из первых и, знаете, очень горжусь, что при мне первый экскаватор вынул здесь первый ковш грунта.
— Но ведь нелегко все-таки ей, жене вашей, в этих условиях!
— А чем наши условия сейчас хуже ваших, московских? Поначалу, конечно, жили на квартире у казака не ахти как просторно, а теперь у меня домик — две комнаты, кухня, ванная, радио, газеты… Отличный клуб. А библиотека такая, что и в ином старом городе не найдешь… Нет-нет, вы поглядите на эти машины! Хороши, а? А ведь они не самые крупные. У нас и четырнадцатикубовые
— Ну вот, достраивается Волго-Дон, а дальше?
— А дальше всем колхозом погрузимся на пароход, проедемся из Ростова в Сталинград, полюбуемся, вспомним обо всем, о радостном и тяжелом, а потом прямо водой на Волгу, на тамошние стройки. А оттуда… Найдется куда ехать и оттуда. На наш век строительств хватит!
МАМОНТ
— Ручей этот по карте назывался как-то иначе, но мы, кто на нем работал, назвали его Змеиным. Очень уж змей там много было. В особенности вначале, когда первые земснаряды из реки в устье вошли. Так и прижилось: Змеиный да Змеиный. Даже потом в сводках рапортуем бывало, что, работая на Змеином ручье, перевыполнили план по деловой кубатуре на столько-то целых и столько-то десятых процента… Разве я опять повернулся? Прошу извинения, больше не буду…
У главного механика землесосного снаряда Алексея Измайлова на лице — скука. Первый раз ему, человеку очень активному, приходится позировать перед художником. Он стоит у поручней на верхней палубе своего судна. На фоне крутого, все время осыпающегося и как бы подтаивающего берега четко вырисовываются его ястребиный профиль и морщины на высоком лбу. Большого синеватого шрама, перечеркнувшего его левую щеку, в таком положении не видно. Немолодое лицо механика точно окаменело.
Художник, рисующий его портрет, не в духе. Он работает больше резинкой, чем карандашами, а это уже первый признак, что он недоволен ни собой, ни натурой.
— Вы рассказывайте, рассказывайте, не обращайте на меня внимания. Забудьте обо мне. Меня тут нет. Только, ради бога, не вертитесь! — взывает он.
— Вы начали про мамонта, — напоминаю я.
— Да-да, только позвольте уточнить обстановку. Это имеет прямое отношение ко всему происшедшему. Так вот, напоминаю. Работали мы в устье Змеиного ручья. Грунт отличный, песок, точно манная крупка, — как раз такой, какой на плотине нужен. Мы со своим снарядом зашли в забой со стороны реки, а экскаваторщики работали на том же ручье повыше, где было сухо и где им удобнее было грузить песок в самосвалы. Таковы данные обстановки…
Алексей Измайлов, демобилизованный лейтенант-танкист, — бывалый человек. С первых дней войны он был в боях, не раз горел в машине и однажды был даже расстрелян фашистами, но не насмерть. Отлежавшись в яме среди трупов, он ночью выбрался, уполз, приютился у колхозников, вылечился, пробился через фронт, снова сел в танк и воевал уже до самой Эльбы. О военных днях напоминают не только его старый китель с аккуратно подшитым белым подворотничком, многочисленные обметанные дырочки для орденов над карманом и этот синеватый шрам, изуродовавший его левую щеку, но особая, военная подтянутость и самая манера изъясняться.
— Разрешите продолжать? — обращается он к художнику.
— Да-да, ради бога, только не шевелитесь! — отвечает тот и сам прищуривается, как бы анатомируя лицо модели своими цепкими, живыми глазами.
— В предмайском соревновании мы обязались выдать на плотину сверх плана двадцать процентов грунта. Но паводок был очень высокий. Пришлось недели полторы постоять, и чтобы перекрыть недоработку, решили мы на общем собрании от праздника отказаться и продолжать наступление по всему фронту. Жмем. Работа спорится. Партгруппорг намывщиков, с которыми мы соревнуемся, звонит с плотины: «Поздравляю с праздником. Давно так не подавали…» И вдруг в самый разгар работы в машинном отделении раздается треск — и насос останавливается. Ясно, в машину попало что-то большое. А это уже «ЧП», то-есть чрезвычайное происшествие, и нам это особенно обидно, потому что мы от праздника отказались. И, пожалуйста, — вынужденный простой.