Современный болгарский детектив. Выпуск 3
Шрифт:
— Для меня как для юриста, — холодно прервал он меня, — любой вопрос имеет только одну сторону, которая связана с законом. А закон един для всех. По крайней мере так нас учили в университете. Предполагаю, и вас учили тому же. В вашем университете.
Я пропустил мимо ушей его намек на ущербность «моего» университета — для этих проходимцев наше образование в такой же степени можно назвать образованием, как футбол — интеллектуальной деятельностью. В общем, я решил напомнить ему кое-что.
— Кроме принципа равенства всех перед законом, Ценков, наше законодательство опирается еще на один принцип, быть может, самый
— Гуманность, товарищ Свиленов, не абстрактное понятие. А наше законодательство, кстати, облекло ее в точные формулировки для наглядности и облегчения работы с цифрами и фактами.
Самоуверенность его тона не поддается описанию — можно было подумать, что он сообщает мне совершенно новые, доселе мне неизвестные и притом необыкновенно важные положения, касающиеся моей профессии, — в общем, если бы я не кивал головой с «благодарным усердием», если бы шумно не тянул в себя кофе, не поручусь, что смог бы удержаться от того, чтобы выплеснуть содержимое чашки в лицо или хотя бы в идеальный узел галстука моего «учителя». Тогда, взбешенный почти до потери сознания, я не мог бы ответить — почему в узел? Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что если галстук казался мне обыкновенной гадюкой, то крупный, ровный, пышный узел (кстати, и сейчас сильные мира сего именно так завязывают его) был, на мой взгляд, похож на большую кобру, которая скрывалась под рубашкой и выставила наружу только голову и шею.
— Спасибо, Ценков, за урок. Остается только выяснить, что чему должно служить: цифры гуманности или гуманность цифрам.
— По-моему, я все сказал. Одно есть материализованное выражение другого — я так понимаю, — будто отрезал он.
— А не понятно ли вам, что если вы поможете добиться своего этому салоникскому гешефтмахеру, то совершите антигуманное дело?! — Э-э, так не годится, я почти кричу.
— Мой клиент — полноправный гражданин Болгарии, — снова холодно и деловито прервал меня Ценков. — Даже более того — он герой и инвалид второй мировой войны, доброволец. Был ранен во время форсирования реки Дравы.
«Герой, доброволец» — весьма сомнительно и никоим образом не проясняет его темное салоникское прошлое, даже наоборот — тут явное желание закрыть одной картой другую. Да, сомнительно, но для кого? Для меня. К тому же его досье, хранящееся в греческой полиции, вряд ли попадет мне в руки, а если даже и попадет когда-нибудь — что пользы от него, если Мария к тому времени уже будет осуждена.
— Так какое же обвинение вы с вашим героическим клиентом предъявляете Марии Атанасовой?
— Наиболее вероятно — предумышленное убийство с целью присвоения чужого имущества.
— Ваш доброволец заявил мне, что наиболее вероятно предъявление только экономического иска. Это вы побуждаете его к обвинению в убийстве?
На плоском лице Ценкова снова мелькнула кривая усмешка.
— У меня нет никаких личных причин преследовать или защищать как Марию Атанасову, так и моего клиента. Я только исполняю свой профессиональный долг. — Кривая усмешка на глазах превратилась в победоносную улыбку завоевателя Новой Земли, иначе говоря — влюбленного в первый раз, о чем я рассуждал в самом начале. — Ну, и кроме того… Не понимаю, почему вы придаете такое большое значение моему участию в этом деле. От меня почти ничего не зависит — я всего лишь защитник.
— Нет. Вы не защитник, Ценков. Вы будете нападать и обвинять. И притом несправедливо.
— Повторяю, я буду только защищать, а судьи — решать. Почему бы вам не обратиться к ним? Ведь все в их руках, кроме того, я уверен, что на них вы могли бы воздействовать более эффективно.
Если бы дело не имело отношения к Марии, я бы просто рассмеялся в лицо «образцово-показательному» законнику.
— Видите ли, в чем дело, Ценков, — я обратился к нему почти ласково, — если бы все наше правосудие можно было с такой легкостью подкупить, как вы пытаетесь представить, то наш с вами милый разговор вообще бы не состоялся, это вам в голову не приходит?
— Я не сказал ничего плохого о нашем правосудии, — все с той же ехидной, кривой усмешкой заметил он, — я только говорю, что моя роль в этом случае не очень существенна, потому что решать в результате будут другие. И я как адвокат…
— И вы как адвокат можете не только повлиять на решение этих других, но в большей степени и определить его. Особенно при той личной пристрастности и заинтересованности, которую вы по непонятным мне причинам проявляете к своему подзащитному. В сочетании с формальной законностью притязаний Цачева ваша пристрастность может сыграть роковую роль.
— В отличие от вас, товарищ Свиленов, у меня нет причин быть пристрастным. А что касается формальной законности притязаний моего клиента, то я считаю их юридически полностью правомочными.
Та-ак, и этот, так же как и Цачев, колет мне глаза моей личной заинтересованностью в этом деле. Ну что ж, мне ничего не остается, как бросить карты. Но прежде я все-таки попытаюсь выяснить одну вещь.
— Что дает вам основание считать меня лично заинтересованным в судьбе Марии Атанасовой?
— Ваше прошлое, — ответил он хмуро. — Насколько я знаю, ваша дружба имеет довольно большой стаж. Впрочем, это, в сущности, меня совершенно не интересует.
— Что именно вас не интересует? Наше прошлое или наша дружба?
— Ни то, ни другое. Я занимаюсь не прошлым, а настоящим.
— Однако это не помешало вам сообщить мне о ранении при Драве, которое получил ваш героический клиент…
Я чувствовал, что вот-вот вспыхну, а этого как раз и нельзя было допускать сейчас: ведь только-только подошел к тому, ради чего вызвал этого гада.
— Я хотел бы знать, Ценков, известно ли вам, что родители Марии Атанасовой были расстреляны фашистами после жестоких пыток, что сама она была подпольщицей, активным борцом против фашизма?
— Насколько мне известно, она не признана ни активным, ни вообще никаким борцом против фашизма, — с наглой невозмутимостью отрезал он.
— Не признана официально, потому что сама не хотела обременять комиссии, — твердо ответил я и в который раз с яростью подумал об упрямстве Марии: если бы она согласилась занять должности, которые ей сто раз предлагали, если бы не отказывалась от благ, на которые имела все права, такие паршивцы, как Ценков, держались бы с ней совсем иначе. Она сама никогда не жаловалась, но я знаю, что в разных канцеляриях ее пренебрежительно и без уважения встречали и более мелкие ничтожества, нежели этот Ценков. Не говоря уже о том, что для многих в нашем городе, особенно молодых, она была просто «хромоногая из тира»…