Современный кенийский детектив
Шрифт:
Прошло несколько недель, но Эразмус все еще ломал голову над странным телефонным звонком. И вот как-то утром, когда он ходил по магазинам в центре Йоханнесбурга, к нему подошел молодой африканец и сказал: «Это я вам звонил тогда. Вы меня не знаете, но я знал вашу дочь Дженет. У меня есть кое-что интересное для вас». Эразмус почувствовал, как юноша запихивает что-то ему в карман пальто. Прежде чем Эразмус нашелся что сказать, юноша исчез в толпе.
Остановившись посреди тротуара, Эразмус достал из кармана конверт. Внутри была фотография его дочери Дженет рука об руку с молодым африканцем. Потрясенный Эразмус был не в силах сдвинуться с места. Он не помнил, как нашел дорогу домой. Там он дал волю давно сдерживаемым слезам. В них
«Дорогой Марк!
Ты, конечно, расстроишься, но после долгих колебаний я так и не собралась с духом, чтобы поговорить с отцом. Увы, я не сдержала данного тебе обещания. Один раз я завела речь о смешанных браках, но рассказать о нас, любовь моя, не смогла.
Отец занят сейчас очень важной работой. Он посвятил ей долгие годы и как будто находится на пороге открытия. Я боюсь ему помешать. В любое другое время мне было бы гораздо легче, но только не теперь. Ведь, кроме меня, у него никого нет.
Марк, я люблю тебя, но и отца я очень люблю. В течение десяти лет после смерти мамы и до нашей встречи он был для меня единственным близким человеком на всем свете. Что бы ни произошло между нами, я не могу, любовь моя, не могу огорчать отца. Не теперь. Подождем немного.
Будь здоров, до встречи. Улучи хоть минутку, чтобы подумать обо мне, пока готовишься к экзаменам. Я о тебе всегда думаю с любовью.
Эразмус как завороженный уставился на письмо. Невозможно в это поверить. Мысли его путались, но он все-таки припомнил случай, когда дочь заговорила с ним об африканцах.
«Как ты думаешь, папа? — спросила она. — Они такие же, как мы?» — «Конечно, нет, дорогая, — ответил он. — Как это могло прийти тебе в голову?» — «Они люди», — сказала она. «Да, но совершенно другие люди». — «В Америке их не считают другими». — «Но мы же не американцы, дорогая», — ответил он.
В другой раз она пожелала узнать, основан ли закон, запрещающий смешанные браки, на Библии или на политических соображениях.
«Глупый вопрос, Джен! — ответил он. — Авторы Библии не могли предвидеть нынешнего положения в Южной Африке». — «Значит, закон, запрещающий смешанные браки, и все законы об апартеиде лишены моральных оснований?» — упорствовала она. «Я этого не говорил. Дело не в морали, а в самосохранении. Если мы хотим остаться такими, как есть, отстоять нормы цивилизованной жизни, мы должны сохранять чистоту расы. Вот и все».
Больше этот вопрос не возникал. А потом ее не стало. Эразмус не раз спрашивал себя после смерти Дженет: «Почему?» Теперь он нашел ответ, написанный корявым почерком на обороте фотографии: «Они любили друг друга — вот их единственное преступление. За эту любовь они поплатились жизнью».
Эразмус ждал дополнительной информации от неизвестного африканца. Он ходил за покупками в центр города, бродил по той же улице, на которой юноша сунул ему в карман конверт с фотографией и письмом. Но никаких известий от молодого человека не поступало. Ни телефонного звонка, ни письма.
Шли дни, и стремление узнать все обстоятельства смерти дочери превратилось в навязчивую идею. Он читал и перечитывал газетные вырезки о случившемся, официальные соболезнования, присланные директором института и начальником полиции Йоханнесбурга. Чем больше он вчитывался в них, тем сильнее становилось его убеждение, что дочь не была убита «радикально настроенным африканцем». «Они любили друг друга — вот их единственное преступление» — слова эти продолжали преследовать его и после того, как он разорвал и сжег фотографию и письмо Дженет своему возлюбленному. «За эту любовь они поплатились жизнью», — повторял и повторял он про себя.
Два месяца он терзался мучительными раздумьями. Первая, самая острая, боль, вызванная смертью дочери, поутихла. Эразмус принял решение: он прекратит работу над проектом и покинет Южную Африку. Это принесло ему странное облегчение. По-видимому, он был больше буром, чем сам — сознавал. Он любил Южную Африку, любил страну, людей. Это его дом, и, хотя по-настоящему близкие ему люди — жена и дочь — умерли, ему представлялось, что, покидая родину, он как бы предает их. Но, приняв наконец решение, Эразмус почувствовал, как тяжкое бремя свалилось с его плеч. Он не простил дочери ее проступка — ее поведению нет оправдания. «Но и убийству оправдания нет, — думал он с горечью. — Арестовали бы ее, держали бы под замком, пока не образумится. Попросили бы его вмешаться. Но пристрелить как собаку, а потом лгать о причине смерти…» Он не может больше служить такому жестокому режиму. Он мечтал отомстить за любимую дочь, как никогда ни о чем не мечтал.
Но скоро Эразмус понял, что выехать из Южной Африки не так-то просто. Он работал над секретным проектом и не мог ни с того ни с сего отправиться в аэропорт и сесть в самолет. За каждым его шагом следили. Раньше он принимал меры по своей охране как должное. Он знал, они необходимы, к тому же они обеспечивали уединение, позволявшее сосредоточиться на работе.
Неделями Эразмус изучал распорядок дня своих коллег по лаборатории и работников органов безопасности, то есть тех людей, с кем он проводил большую часть времени. Потом поездка в Кейптаун, якобы на отдых. Ему не надо было притворяться больным. Он не только плохо выглядел, но и действительно был нездоров, вымотан, подавлен, и убедить медиков дать ему недельный отпуск не составило большого труда. Само «исчезновение» прошло без сучка без задоринки. Он знал: охранники поймут, что дело неладно, не сразу, а лишь через несколько дней…
Эразмус опять посмотрел на часы. Приезжать на станцию слишком рано не следует. Ведь все может случиться, хотя он потратил много сил, чтобы изменить внешность: укоротил и выкрасил волосы, даже отказался от очков.
Солнце было теперь за старым портом. Небо начало приобретать золотистый оттенок. Зазвонил телефон. Портье сообщил, что такси подано. Эразмус взял портфель, спустился в вестибюль и попрощался с портье.
На станции он с радостью узнал, что поедет один в купе первого класса. Заперев дверь, он приготовился к ночному путешествию. В шесть вечера поезд отошел от станции Момбаса.
Через пять минут в купе громко постучали. На мгновение у Эразмуса замерло сердце. Раздался еще один стук, потом властный голос контролера:
— Билеты! Предъявите билеты!
Эразмус облегченно вздохнул и открыл дверь.
В маленькой гостинице, где останавливался Эразмус, зазвонил телефон. Портье снял трубку.
— Добрый вечер, — послышался голос с европейским акцентом. — Я разыскиваю друга, который должен был остановиться у вас.
— Как его имя?
— Боюсь, он записался под чужим именем, — ответил голос. — Я вам лучше его опишу. Примерно шести футов роста, лет пятидесяти пяти, носит очки, возможно, отпустил бороду. Он белый, то есть европеец.
— У нас проживает несколько европейцев, — сказал портье. — Одни в очках, другие без очков. С бородами и без бород. Когда примерно ваш друг мог приехать и откуда?
— О, пару дней назад из Латинской Америки. В последние два-три дня приезжал к вам европеец такого вида, как я описал?
— Нет, сэр.
На другом конце провода помолчали, потом послышался тот же голос:
— Скорее всего, у моего друга совсем нет багажа. Может быть, один портфель.
— Минутку, минутку. Два дня назад въехал джентльмен-европеец. Без багажа. Один портфель. И, пока он жил в гостинице, ни разу из номера не вышел.